немного, и здесь станет чистой воды медиа-гетто.
Здания есть и красивые, но натыканы одно в одно. Как сельди в бочке. Кстати, удачная метафора для СМИ — сельди в бочке. Они маринуются в собственном соку, в замкнутом пространстве. Иногда руки чешутся пойти постучаться в голубой экран: «Привет! Слушайте, я тут тоже сижу. Вы про меня не забыли?» Но, как правило, я их игнорирую. Скоро вся пресса скучкуется в нескольких гетто — здесь, на Скёйене, Нюдалене и Акерсэльвен — и срастётся ещё теснее. Тогда уж в этот мирок ни один намёк на реальную жизнь не прорвётся.
БУМ!
Резко дёргаясь вперёд, я понимаю, что догнал серебристо-серый «вольво». Как назло к тому же такси. Как такое могло случиться? Во избежание этого, насколько я знаю, ввели правила движения. Постепенно до меня доходит, что такси остановилось высадить пассажира, очевидно журналиста, спешащего укрыться в своём кабинетном раю со «стимулирующей непрямой подсветкой», а я загляделся по сторонам, задумался и не увидел тормозных огней. Пассажирка, дамочка в коротком искусственном полушубке под оцелота, разинула рот и замерла на тротуаре с кредиткой в руке. Шофёр вылезает из машины. Мне страшно хочется рвануть отсюда, но нельзя. Поэтому я отъезжаю на пару метров и заруливаю на тротуар. У него на бампере приличная вмятина и разбита левая фара. Ну вот, опоздаю к Сюлте, думаю я.
Я выхожу из машины и виновато пожимаю плечами. Таксиста таким не проймёшь.
— Кретин! — орёт он. —Ты что, не видел, что я стою?
— Извините.
— Извинить, что ты ни хрена не видишь? У нас слепым права́, не дают. У нас закон такой.
— Не надо так нервничать. Со зрением у меня всё в порядке, — отвечаю я.
— Не надо нервничать? Где твоя палка и поводырь?
Торчать тут холодно. Я осматриваю свою «ауди» — едва заметно поцарапан бампер.
— Я беру всю ответственность на себя, — говорю я и достаю ручку, чтобы написать ему мой телефон.
— Не изволь сомневаться! Ты слыхал такое слово — травма шейного отдела?
— Травма? Побойтесь Бога, это был слабый толчок.
— Слабый толчок? Не для тех, у кого шея уже склеена! Идиоты, вы что все, сговорились доконать меня? — рычит он и делает шаг в мою сторону, в повадке как будто проскальзывает что-то угрожающее. Я, насколько позволяют обстоятельства, приступаю к калибровке, толкую визуальные сигналы — цвет лица, тон, ритм дыхания, но не продвигаюсь дальше очевидного: он сердится. И готов к ссоре.
Я что-то бормочу про свою страховку, но вижу по его глазам, что это был наименее удачный ход. Поперёк лба у него вздувается жила.
— По-твоему, со страховкой в кармане можно давить народ вдоль по улицам? Знаешь, кто ты? Псих безглазый. А корчишь из себя кого? Крутого парня. И вобрался как крутой. Думаешь теперь, что у тебя весь город в кармане и тебе можно себя вести, как бес на душу положит?
— Успокойтесь, — подаёт голос женщина, которая всё ещё ждёт, чтобы расплатиться. Она блондинка лет, скажем, тридцати пяти. Я оглядываюсь и показываю жестами, что тоже не жажду продолжать скандалить, закатываю глаза, чтобы она поняла: я не вижу смысла в этой сваре.
Таксист замечает мои манёвры и не одобряет их.
— Я всё видел! Не думай, ты влёгкую не отвертишься! Пижон проклятый. Хлыщ. Модник недоделанный. И тачка у тебя для понтов только, — добавляет он.
Некоторые люди думают, что, высмеивая автомобиль, особо ущемляют мужское достоинство его владельца. По мне, несравненно хуже, когда критикуют твой внешний вид. Но он — не значимый критик. И «Ауди-SЗ» никак не «понтовая тачка». Хотя мне чудовищно льстит, что он держит её за такую.
— Вы считаете, что у вас действительно травма шейного отдела? — спрашиваю я спокойно и деловито.
— Да, представь себе. И это адская боль, чтоб ты знал. А виноват ты.
— Прошу простить, я сомневаюсь в диагнозе.
— Ах ты сомневаешься, лапа моя? Это самая удачная шутка за весь день. И почему ж ты сомневаешься, крутой ты наш?
— Насколько мне известно, — объясняю я, — травма такого рода возникает при резком откидывании головы назад. Когда под действием тяжести черепа происходит смещение, из-за чего защемляются нервы и пережимаются сосуды, так?
— Так, — говорит он и складывает руки на груди.
— Это предполагает, что поверх шеи расположена голова. Череп, содержащий известное количество тяжёлого серого вещества. Так?
Он таращится на меня.
— А не комок стекловаты, — заканчиваю я.
Лицо у него дёргается и заметно перекашивается. Он хватает меня за обшлаг.
— Поскольку у стекловаты слишком низкий удельный вес, — растолковываю я. — Даже если она слежалась, как в вашем случае.
Он делает выпад головой и попадает мне в нос. Высекая белые искры. Шок. Волна белого света с такой силой окатывает мозг, что глаза вот-вот вывалятся из орбит. Я делаю шаг назад и удерживаю равновесие, но чувствую, что сейчас из носа хлынет кровь. Чудный пиар-ход — явиться к денежному королю Эйнару Сюлте с кровавым месивом вместо носа, скособоченного в потасовке. Второй за неполные десять дней. До меня внезапно доходит, что это и драками не назовёшь, потому что, как тогда, так и сейчас, я не сделал попытки защитить себя.
Но ведь ещё не поздно. Вот он передо мной, стоит наизготовку с бешеным, победным блеском в глазах, а у меня в руке — ручка, внезапно вспоминаю я.
Я ему выколю глаз. А там обсудим, кто из нас слепой.
Его пассажирка безучастно стоит где стояла, она лишь вскрикнула, точнее, ойкнула, когда он ударил меня. Но теперь она подходит к нам, замершим между машинами, и тянет его за левый рукав, призывая уняться. Он зыркает на неё и отталкивает. Тот ещё джентльмен.
Пока он стоит вполоборота к ней, я, зажав в кулаке ручку как заточку, прыгаю на него и бью в правый глаз. Он не успевает отбить удар как надо; я чувствую, как ручка утыкается во что-то твёрдое, скользит вниз и слышу его вопль. В шоке вскрикивает женщина. Я выпускаю ручку и вижу, что промазал: она торчит в щеке пониже скулы. Перо ушло вглубь на сантиметр, не меньше, значит, пробило щёку и пришпилило язык. Надо надеяться, боль нешуточная. Наверняка позлее выдуманной травмы шеи.
— Мужчина, вы в своём уме? — спрашивает пассажирка, становясь между нами лицом ко мне. Таксист вынул ручку из щеки и, вылупив глазёнки, рассматривает кончик. Виду него такой, будто он отказывается поверить в случившееся.
Дамочка очень ничего, замечаю я, но дело не в ней. Я покалечил его не затем, чтоб произвести на неё впечатление. Мной двигала ненависть. И я чувствую, как она пухнет во мне, упивается кровью. Мне хочется вмазать ему ещё. Добить его — вот единственное моё желание, единственное чувство, я даже обиду забыл. Какое блаженство давать сдачи! Теперь меня щекотит от любопытства выяснить, как прокалывается глазное яблоко. Вот только чем?
— Псих отмороженный, — урчит таксист, — я сейчас так тебе вставлю...
На этом слове он встречается со мной глазами, и я полагаю, видит нечто устрашающее. Я могу только гадать, но, возможно, он различает желание убить. Он проводит рукой по свежепрепарированной щеке и, видно, приходит к выводу, что игра не стоит свеч.
— Я обращусь в полицию, — говорит он, садясь в машину. — Немедленно.
— Довольно умно с твоей стороны, — говорю я, приближаясь на пару шагов. — У меня есть свидетель, что первым напал ты.
— Если ты рассчитываешь, что я... — женщина в якобы оцелотовом полушубке не завершает фразы. Она видела, как он набросился на меня. А от факта нападения на человека непозволительно отмахиваться, это против всяческих правил.
Только теперь я обнаруживаю, что кровь из носа потекла. Я вытираю платком под носом и держу его на губе, чтоб спасти свою молочно-бежевую рубашку.
— Вот мужики, — качает она головой. — Не дай бог упустите шанс попетушиться — наверно, не переживёте?
— И что особенно приятно — вдобавок ко всем удовольствиям ещё и содержательная лекция по феминизму, — отвечаю я, зажимая нос платком.
Таксист заводит машину и уезжает.
— Похоже, ты прокатилась бесплатно, — отмечаю я. — Спасибо мне.
— Потрясающая галантность, — отвечает она с призвуком сарказма.
Я тоже сажусь в машину и трогаю с места. Серебристо-серый «вольво» идёт чуть впереди меня, между нами никого нет. Пожалуй, следует стукнуть его ещё разок. Посильнее, конечно.
Но на светофоре он проскальзывает на жёлтый, а я застреваю на красном. Он сворачивает вправо и пропадает из виду. Я с преувеличенной осторожностью колупаюсь в сторону музейного острова. Перед глазами встают картины, короткий замедленный фильм: ручка в воздухе, вот она входит в глаз, перо прорывает роговицу, радужку, в моих видениях линяло-синюю, глазное яблоко трескается, как перезрелая виноградина, изнутри выдавливается капля желеобразного содержимого, перо безжалостно продолжает ввинчиваться внутрь глазницы, раздирая всё и вся, проникает в серые волокна мозга и застревает в них; фонтаном бьёт кровь.
И кто теперь безглазый?
Объёмное зрение — единственное, что отличает человека от животных.
Фильм крутится раз за разом. Где я видел это? Часом, не в «Андалузском псе»?
Я перекраиваю фильм так, чтобы крупным планом видеть его лицо всё то время, пока перо ввинчивается в мозг, ослепляет его и отравляет ядовитыми, синими чернилами. Лицо — сплошной голый, первозданный страх, а рот разодран в немом крике (кино немое), эхом перекликающемся с картиной в кабинете Фруде Райса. Я еду уже подозрительно медленно.
И вдруг думаю о том, что лишился прекрасной ручки.
Эйнар Сюлте заливисто хохочет, когда я объясняю, отчего у меня кровяные корочки под носом и — как выясняется — кровавая роса на рубашке.
— Надеюсь, ты его проучил?
— Не сомневайся.
