в тех местах, где остались сентиментальные окаменелости, Достоевский принадлежит своему времени.
Дело в том, что в поэтике Достоевского цельность личности – тяжелая болезнь, симптомом которой является художественная неубедительность образа.
Самый 'больной' персонаж в романе – Лужин, единственный не заслуживший снисхождения грешник в книге. Характерно, что с Лужиным даже никто не спорит. 'Этот человек' не входит в идеологический круг романа потому, что Лужин целен, внутренне непротиворечив. Он, собственно, не является личностью. Как классицистский персонаж, он исчерпывается одной чертой -Лужин любит 'свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его'.
Из-за денег, из-за простодушного отношения к ним (Лужин их просто тратит, например, на мебель) он выпадает из романа. Достоевский брезгует вдаваться в анализ лужинских мотивов.
В его мире цельность личности – смертельный недуг, непрошенный грех. У Достоевского только разность потенциалов в душе каждого человека – источник повествовательной и идеологической энергии.
Достоевскому, писателю, одержимому судом, нужен не ангел и не демон, а подсудимый.
Юридический, так сказать, мотив его творчества,- а Достоевский написал сотни страниц на эту тему, не говоря уже о том, что в 'Преступлении и наказании' (название годится и для учебника) половина героев юристы,-определяется возможностью изображать суд.
Суд – это орудие справедливости, осуществляемой через бездушный закон. Однако для Достоевского понятие юридической справедливости – всего лишь частный вариант равенства: перед законом все равны. Этому бездушному, языческому идеалу революции он противопоставляет образ вселенского братства, такого братства, которое исключает понятие вины и потому не нуждается в справедливости.
Для Достоевского любой суд не прав, кроме одного – Страшного. Противоречие между судом и Страшным судом и составляет генеральный – и гениальный – конфликт всего его творчества.
Достоевский сумел слить два этих несовместимых понятия в одно. Суд в его книгах – это беспристрастный анализ психологической действительности, рассмотрение мотивов и поступков. Но суд это еще и разоблачение неправильных идей ради одной правильной. Это путь к истине, который совершается через преодоление лжи.
Знаменитое положение о многоголосии Достоевского можно толковать и таким образом: все участники идеологического диалога представляют неверные идеи. Достоевский действительно дает высказаться каждому, но лишь для того, чтобы они себя опровергли. Ни один из его героев не располагает истиной, также, впрочем, истины нет и в совокупности всех 'правд'. (Из-за этого в романе Достоевского не может быть настоящего финала – только смерть героя, или как в 'Преступлении и наказании', обещание 'нового рассказа'.)
Тем не менее, незнание истины не мешает людям вершить суд. Они претендуют на высшую справедливость, располагая при этом лишь законом. Однако высшая справедливость по Достоевскому – прерогатива только одного суда: Страшного, который наступит в конце времен, тогда, когда будет изжита вся неправда. Разоблачая неправду, Достоевский приближает этот апокалипсический конец. Поэтому, чем противоречивей его герой, чем больше в нем ложного, тем важнее его роль.
Тень Страшного суда полностью изменяет реальность в романах Достоевского. Каждая мысль, каждый поступок в нашей земной жизни отражается в другой, вечной жизни. Но при этом Достоевский уничтожает границу между верхом и низом. Мир, который он изображает,- един. Он одновременно является сиюминутным и вечным. То есть, суд и Страшный суд – все-таки одно и то же.
Только преодолев это логическое противоречие, мы можем принять особый реализм 'Преступления и наказания'.
Вопреки очевидности, преступление Раскольникова не есть результат его свободного выбора. Раскольников – жертва авторского произвола. Он обречен на убийство только потому, что для суда необходим подсудимый.
Раскольников попал в капкан. Вселенная вокруг него замкнулась в клубок, выход из которого – только через убийство. Автор провоцирует своего героя всеми способами. Тут и встреча с Мармеладовым, и письмо матери, и падшая девица на бульваре, и бедность, конечно. Однако все это – внешние причины, которые легко можно было бы преодолеть, если бы Достоевский тому не мешал. Он свернул вокруг героя время, заставив его жить в каком-то судорожно торопливом измерении. (Житейски рассуждая, всего через неделю Раскольникову просто не понадобилось бы убивать – его семейные проблемы решились бы сами собой благодаря щедрому завещанию Марфы Петровны).
Мотивы преступления Раскольникова автор тщательно разоблачает впоследствии. Прежде всего, деньги. Паутина мелочных, унизительных расчетов окутывает Раскольникова только до убийства, но не после. Хотя он и не воспользовался награбленным, ему уже больше не придется выгадывать копейки – на все хватит, в том числе, и на благотворительность (похороны Мармеладова). Как ни странно, деньги в романе вообще существуют как условность. С одной стороны – те пятаки, которые ничего не меняют (их нищий Раскольников и не считает). С другой – некий капитал как законченная, разовая сумма, которая не делится и не копится, а существует в идеальном представлении – капитал как средство, но не цель.
Нищета, которая якобы толкает Раскольникова на убийство, оказывается не такой уж безвыходной после преступления. В романе ведь вообще все кончается хорошо – устроены сироты Мармеладовых, обеспечена Дуня с Разумихиным и даже невесте Свидригайлова перепал крупный куш.
Социальные условия не объясняют преступления. Оно предопределено сложностью души Раскольникова. (Между прочим, и окончательная катастрофа Мармеладова не мотивирована. В запой, после того как, наконец, получил службу, Мармеладов ушел не под давлением обстоятельств.)
Ничего не объясняет и нравственная арифметика Раскольникова, которую никто в романе так и не сумел опровергнуть. Когда герой перечисляет 'законодателей и установителей человечества', он упоминает Ликурга, Солона, Магомета и Наполеона. И тут бросается в глаза отсутствие одного имени: нет Христа. Этим красноречивым умолчанием Достоевский задает крайне провокационный вопрос: а не был ли и Христос преступником – 'уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушал древний, свято чтимый обществом'?
Раскольников не включает в свой список сверхлюдей Христа, но это не значит, что о нем не помнит автор, что он не видит в Сыне Божьем -создателе нового закона, новой нравственности – прообраз своего героя.
Идеал Раскольникова – 'великие гении – завершители человечества'. Чтобы стать таким 'всечеловеком', Раскольникову нужно принять на себя грехи человеческие и тем изжить их. Его преступление в парадоксальной этике Достоевского смыкается с величайшей жертвой. Смертный грех – цена освобождения от истории, цена Нового Иерусалима, в который так свято верит вольнодумец Раскольников.
'Подлый расчет' нравственной арифметики на самом деле гораздо выше той плоской интерпретации, которую предлагает Раскольников Порфирию Петровичу. Здесь начинается важнейшая для Достоевского тема 'Христа-преступника', которая мучила его всю жизнь и которую он пытался решить в образах Ставрогина и братьев Карамазовых.
Старуха-процентщица действительно пала жертвой не убийцы, а принципа, но исповедание этого принципа принадлежит не Раскольникову, а Достоевскому.
В самой сцене убийства Достоевский лишает Раскольникова воли. 'Он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало втягивать'. Герой должен убить, потому что он замыслил убийство. Он должен расплатиться за всех тех, кто не решился довести до дела неизбежные для человека помыслы. (Фрейд: 'Симпатия Достоевского к преступнику действительно безгранична. Преступник для него почти спаситель, взявший на себя вину, которую в другом случае несли бы другие. Убивать больше не надо, после того, как он уже убил, но следует быть благодарным, иначе пришлось бы убивать самому'.)
Весь роман, построенный на искусной оркестровке напряжений, проходит через две кульминации, после которых наступает катарсис. Первая такая точка – преступление. Вторая – наказание.
Раскольников должен пройти через оба состояния, потому что Достоевскому не нужен человек, не совершивший смертного греха.
Итак, Раскольников убил не потому, что он плохой или заблуждающийся человек. Убил он потому, что он – человек вообще. В преступлении его первородный грех, и – залог спасения. Преступив закон,
