Люди Бенкендорфа ситуацию доносили исправно. И Жуковский тогда же сообщает Бенкендорфу о «ветреном и злонамеренном разврате» этой «другой стороны». Дуэль в то время остановили женитьбой Дантеса на сестре Натальи Николаевны — Кате Гончаровой. Не Бенкендорф ли старался по указанию государя, отводя женитьбой кровавую развязку? Тем более что к браку самого Пушкина с Натальей Гончаровой он имел самое прямое отношение уговорил- таки в свое время графиню Загряжскую отдать дочь за Александра Сергеевича. Переживал за его душевное самочувствие.
После свадьбы Дантеса все повторилось сызнова. Опять наглая привязчивость голландца к Натали, опять загудело общество. К концу января 1837 года клубок клеветы и ненависти полыхал отчаянно. Решение пришло вечером 26-го. До часу другого дня Пушкин писал. Потом явился Данзас, который был его секундантом, и они поехали на Черную речку, где все и случилось. Спокойно и весело шел Пушкин под пулю авантюриста. А служба Бенкендорфа спала, усыпленная долго тянувшейся болью поэта.
Потом Петр Вяземский откроет тайну кровавой драмы: «После женитьбы Дантеса Государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав ему знать наперед. Так как сношения Пушкина с Государем происходили через гр. Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо свое на имя гр. Бенкендорфа, собственно назначенное для Государя. Но письмо это Пушкин не решился послать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался... князь Петр Волконский сообщил печальную весть государю (а не Бенкендорф, узнавший о дуэли позднее). Когда Бенкендорф явился во дворец, государь его очень плохо принял и сказал: «Я знаю все — полиция не исполнила своего долга». Бенкендорф ответил: «Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль там». Государь пожал плечами: «Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду». Бенкендорф был поражен его гневом, когда государь прибавил: «Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями!»
Служба Бенкендорфа не уберегла великого поэта для России. И это был второй провал генерала после Польши. Очень переживал Александр Христофорович упреки Николая. Больше всего саднило сказанное царем о политической полиции: детище Бенкендорфа «занимается бессмысленными глупостями».
Беда не приходит одна. Михаил Лермонтов, который уже был в поле зрения Третьего отделения, бросает раскаленные строки во взбудораженное общество: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, // Свободы, Гения, и Славы палачи...» Само сочинение, что называлось «Смерть поэта», ходило по рукам. И в царские попало тоже. Больше всех усердствовал в распространении Святослав Раевский, литератор и этнограф, друг Лермонтова.
Все переживания последних дней, надорвавшие душу, выплеснулись в одном слове, темном и мертвом в устах Бенкендорфа: «Арестовать!»
Следственное дело называлось «О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским». Суд был скорый. И месяца не прошло после гибели Пушкина, как по высочайшему повелению вынесли приговор: корнета Лермонтова перевести тем же чином в Нижегородский драгунский полк, а губернского секретаря Раевского... выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию.
В марте Лермонтов уже был на Кавказе, в Нижегородском полку, что сражался с чеченцами. А спустя четыре года, в апреле 1841-го, явились миру режущие до глубины слова:
Несколько вариантов перебрал Лермонтов в поисках прилагательного к слову «народ»: послушный, покорный... Остановился на «преданный». Им, мундирам голубым, преданный. Горько-удовлетворенное чувство накатилось на Бенкендорфа при чтении этих строк.
Интеллигентское сословие глазами Бенкендорфа
Бенкендорф не строил иллюзий в отношении тех людей, которых потом, спустя десятилетия, назовут интеллигенцией. И смотрел на них глазами своего ведомства. Картина была далеко не святочной.
Вольнодумец Чаадаев, благодаря усилиям Третьего отделения объявленный сумасшедшим, соглашается с этим. Утверждает, что никак не предполагал, будто его философическое письмо на страницах «Телескопа» могла пропустить цензура. И что его чуть ли не бес попутал, когда он давал согласие редактору напечатать оное в журнале. Чаадаев объявил, что статья напечатана вопреки его желанию. А Бенкендорф знал: его упрашивали не печатать, а он не соглашался.
Большим путаником оказался Петр Яковлевич, думал Бенкендорф. Это Чаадаев, о котором говорили «человек благородных свойств и высокого духа». А духа не везде хватало. Самолюбив, тщеславен и с обществом, где всегда в обожании, расставаться не хочет. Соперничает здесь с Вигелем за звание властителя дум.
Да, с Вигелем, чиновником из министерства просвещения, они разделяли в Москве интеллектуальную вершину, но никак не соглашались с этим разделом. Вигель страшно завидовал Чаадаеву и видел в нем того, кто мешал ему в борьбе за пьедестал первенства в московских салонах. Бенкендорф знал, как переживал Петр Яковлевич, когда являлся к Дмитриеву и видел там уже Вигеля на диване, на почетном месте. С досады Петр Яковлевич садился на дальний стул и страдал целый вечер... Эх, вот оно, тщеславие интеллектуалов! Чего ради него не выкинешь.
И выкидывали. Сколько их из дворянско-интеллигентского круга, из светского общества, из журналистов оказывали услуги Третьему отделению! Многие бескорыстно. В литературном мире знали, что издатели газеты «Северная пчела» Николай Греч и Фаддей Булгарин сотрудничали со службой Бенкендорфа. А началось с того, что Александр Христофорович, прочитав книгу маркиза де Кюстина о путешествии по николаевской России, сделал однозначный вывод: клевета. Но общество бурлило — пересказывали, обсуждали, возмущались, соглашались. Зная это, Бенкендорф задумал тогда акцию противоположного свойства — издать книгу-опровержение. Служба начала искать автора. Поизучав возможных кандидатов, остановились на Грече. И он согласился. Потом даже проболтался, что опровержение готовилось по заказу правительства. Как ни сладко слыть независимым от власти, а близость к ней дает куда больше выгод — неважно, что не вечных.
А услужливый Фаддей Булгарин? Он с некоторых пор доверием у Бенкендорфа не пользовался. Настырная, пакостная душа. Проверили один из доносов на издателя «Отечественных записок» А. Краевского — конкурента булгаринского в издательском деле. Нечист оказался на перо Фаддей Венедиктович. Специалисты из Третьего отделения узрели, что документ Булгарина построен на недобросовестно подобранных цитатах, и ткнули нелицеприятным выводом: «Г-н Булгарин хорошо знает, что нет книги в свете, не исключая и самого Евангелия, из которых нельзя было бы извлечь отдельных фраз и мыслей, которые отдельно должны казаться предосудительными». Неплохие все же профессионалы трудились в Третьем отделении — через столетия смотрели. Но и о днях текущих пеклись: мало ли что нечистоплотен Булгарин, зато, если на него нажать, — на все согласен.
Разные они были — литераторы, поэты, статские и коллежские советники. Но увидеть надо было главное — за что зацепить? Как увидел это полицейский чиновник, когда писал в рапорте о сомнениях коллежского советника Бландова: «Следует ли все говорить относительно финансов и будет ли он огражден от преследований министра, об управлении которого он может доставить массу самых интересных сведений».
Бенкендорф звал к сотрудничеству многих интеллектуалов, героев своего времени. Особенно радовался перебежчикам — вчерашним вольнодумцам. Как, например, Якову Николаевичу Толстому. Декабрист, председатель общества «Зеленая лампа», обожатель Пушкина. И вот выбрал службу у Бенкендорфа. Служил талантливо, по заграничной части, под «крышей» корреспондента министерства народного просвещения во Франции. И когда вернулся в Россию, подал Бенкендорфу умнейшую записку о способах подкупа западной прессы и методах идейной борьбы. Будто инструкцию писал: «Статьи, имеющие целью отражать памфлеты наших противников, должны быть основаны на фактах и должны быть написаны без всяких колкостей и самовосхваления, с легкой и приличной шуткой, и подкреплены энергичной аргументацией и разумными убедительными доводами». Записка Толстого из 1837 года, а звучит и через 165 лет. Интересно, знали ли о ней потомки?
Очень ценил таких сотрудников Бенкендорф. В деле Толстого генеральская резолюция: «Написать ему (Толстому. — Э. М.), что Император очень доволен его усердием, а я восхищен им».
Пушкин в «Стансах Толстому» пророчествовал: «Поверь, мой друг, она придет, // Пора унылых сожалений...» Но мало кто думает о такой поре. Что думать о ней, когда энергия бурлит, когда отличиться хочется, быт поправить, важность обрести. Поэтому и говорил Бенкендорф своим секретным чиновникам:
— Ищите тщеславных, самолюбивых, амбициозных, обделенных, завистливых, горделивых, авантюристов, демократов, патриотов. Есть, правда, несговорчивые. С Пушкиным говорили — отказался. Вот Белинский, Лермонтов... С ними вообще-то не говорили. Твердокаменные. Но редкость, редкость...
Загадка Бенкендорфа
Верил ли Бенкендорф в то, что делал? Вероятно, да. Без веры дело мертво. Особенно его дело — охранять власть в России, ограждать от либеральных и революционных идей, что опаснее взрывчатки. Сколько изобретательности и энергии сие дело требовало, чтобы не быть мертвым!
