«Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами...»
«...великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия через просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу».
Прочитанное надолго повергло генерала в раздумчивость. Что делать? Как оградить престол и общество от своеобразных философических наветов? Отправить автора в ссылку, как Герцена в свое время? Выслать за границу? Но как поймет общество? Ведь очень популярен Петр Яковлевич, душа и интеллектуальная звезда московских салонов. И в Петербурге авторитет.
Решение пришло не сразу. В петербургском обществе ходило письмо Пушкина, в котором он возражал Чаадаеву: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться... ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Бенкендорф читал пушкинское послание и все более креп в убеждении о далеко не единодушном состоянии общественных умов. Агентурные данные подтверждали это — А. Хомяков, Е. Боратынский, П. Вяземский во многом не соглашались с чаадаевским сочинением. А в начале октября 1836 года на стол Бенкендорфа легло донесение московского осведомителя камер-юнкера Кашинцева:
«Секретно. №75.
О слухах касательно Надеждина, Болдырева и Чаадаева.
В Москве идет рассказ, что издатель «Телескопа» Надеждин и цензор сего журнала ректор университета Болдырев вытребованы в С.-Петербург за переводную статью г. Чаадаева и что издание сие запрещено.
О Чаадаеве, который у всех слывет чудаком, идет слух, будто повелено: что как статья его заставляет сомневаться в его добром здоровье, то чтоб к нему ездил наведываться по два раза в день доктор.
Этот рассказ сопровождается необыкновенным общим удовольствием, что ежели действительно эта молва справедлива, то что для Чаадаева невозможно найти милосердие великодушнее и вместе с тем решительнее наказания в отвращение юношества от влияния на оное сумасбродство.
3 октября 1836. Москва».
Раскол в общественной оценке письма Чаадаева, слухи о сомнениях в добром здравии автора — как совместить, как использовать? Не один день задавал себе эти вопросы Бенкендорф. Пожалуй, на сей раз решение его было неожиданным. 23 октября 1836 года он пишет московскому генерал-губернатору князю Голицыну: «...статья Чаадаева возбудила в читающей московской публике всеобщее удивление. Но что читатели древней нашей столицы, всегда отличающиеся здравым смыслом и будучи проникнуты чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть написана соотечественником их, сохраняющим полный свой рассудок... И потому как дошли до Петербурга слухи, не только не обратили своего негодования на господина Чаадаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиной написания подобных нелепостей... Вследствие чего Его Величество повелевает, дабы Вы поручили его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать господина Чаадаева, и чтоб сделано было распоряжение, чтоб г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха».
По сути, Чаадаев объявлялся властью душевнобольным, и ему не разрешалось широкое общение, дабы не подвергать себя влиянию сырого, холодного воздуха. Интеллигентное сословие кипело негодованием, хотя недавно и разносило слухи о его душевном нездоровье. Теперь Чаадаеву сочувствовали.
Представлял ли Бенкендорф реакцию интеллигентской среды на это решение? В какой-то мере — да. Он уже начинал понимать ее психологию. Но более всего прогноз Бенкендорфа оправдался в другом, более важном — он не ошибся в реакции Чаадаева, неплохо представляя особенности его натуры. Тот, узнав о высочайшем повелении, сказал без терзаний, просто и обстоятельно: заключение, сделанное о нем, весьма справедливо; ибо при сочинении им назад тому шесть лет философических писем он чувствовал себя действительно нездоровым во всем физическом организме; что в то время хотя и мыслил так, как изъяснил в письмах, но по прошествии столь долгого времени образ его мыслей теперь изменился, и он предполагал даже против оных написать опровержение; что он никогда не имел намерения печатать сих писем и не может самому себе дать отчета, каким образом он был вовлечен в сие и согласился на дозволение напечатать оные в журнале Надеждина; и что, наконец, он ни в коем случае не предполагал, чтоб цензура могла сию статью пропустить.
Философ, интеллектуал Чаадаев был объявлен сумасшедшим, с чем он и согласился. Журнал «Телескоп», напечатавший его скандальное письмо, закрыт, его редактор Надеждин сослан на Север.
Вот такой был финал чаадаевской эпопеи. Неприятно поразило все это думающую Россию. Умы лихорадило, да источник не оказался героем. Что и пригасило интеллектуальные порывы.
И если брожение умов все же исподволь набирало силу, то скорее от давящей российской действительности, нашедшей себя в непрекращающихся крестьянских волнениях. На то время охватили они 34 губернии. Бенкендорф докладывал царю: «Крепостное состояние есть пороховой погреб под государством». Николай соглашался, но его хватало лишь на реформу управления казенной деревней.
Отношения с Третьим отделением: Пушкин и Лермонтов
Вскоре после того как Николай I восшествовал на престол, он принял решение вернуть Пушкина из ссылки, в которой тот оказался по воле Александра I. Вернувшись в Москву, поэт с головой погрузился в светскую жизнь. А жандармский полковник Бибиков извещал Бенкендорфа: «Я слежу за сочинителем Пушкиным, насколько это возможно. Дома, которые он наиболее часто посещает, суть дома кн. Зинаиды Волконской, кн. Вяземского, поэта, бывш. министра Дмитриева и прокурора Жихарева. Разговоры там вращаются по большей части на литературе».
Освобождая Пушкина из Михайловского, Николай явно рассчитывал на то, что этот поэтический гений должен быть с самодержавием. А Бенкендорф после встречи с Пушкиным выскажется по-генеральски прямо:
— Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно.
Такова была стратегическая установка режима и сыскного ведомства в отношении гения русской литературы. В реальности это означало то, что Николай сказал Пушкину при встрече:
— Я сам буду твоим цензором.
Бенкендорф разъяснил потом в письме поэту: «Сочинений Ваших никто рассматривать не будет, на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором».
С тех пор Пушкин и его поэтические опыты были под неустанным оком Третьего отделения и государя императора. Пожалуй, на Пушкине был опробован новый подход политической полиции к образованному сословию. И не просто к этому сословию, а к его наиболее выдающимся представителям. Если в делах Герцена, Белинского служба Бенкендорфа шла репрессивным путем, то с Пушкиным беседовали, убеждали, спорили, опекали. В недрах Третьего отделения рождалась новая политика борьбы с бунтарством и инакомыслием. Заместитель Бенкендорфа фон Фок советует овладевать общественным мнением, которое «не засадишь в тюрьму, а прижимая, его только доведешь до ожесточения».
Общение монарха с поэтом шло через Бенкендорфа. 58 писем написал Пушкин Бенкендорфу с 1826 по 1836 год. Почти все они потом оказались в деле, заведенном в Третьем отделении «О дозволении сочинителю Пушкину въезжать в столицу. Тут же об издаваемых им сочинениях и переписке с ним по разным предметам».
Кто из монархов мог поставить себя рядом с Николаем I в деле общения с поэтической звездой? Для самого Бенкендорфа эта школа оказалась непростой. Срывался не раз с теми же Герценом, Белинским. Срывался на решения прямолинейные, как корабельная мачта, — выслать, изолировать. Горько-ироничным утешением для главы Третьего отделения было то, что Пушкин на всяких пирушках водку называл Бенкендорфом, потому как она, подобно шефу жандармов, имела полицейско-усмиряющее влияние на желудок. А вот с Чаадаевым сюжет получился уже замысловатый.
Ну а как сам Пушкин? Тяготился ли опекой, дышал ли в объятиях столь значительных фигур — Николая и Бенкендорфа?
Пластичная, нервическая натура, Пушкин страдал и уживался, бунтовал и смирялся. Восхищался царем, а перо выводило: «Где вольность и закон? Над нами // Единый властвует топор» или «Темницы рухнут — и свобода // Вас примет радостно у входа...» Проницательный Бенкендорф чувствовал пушкинский характер, сотканный из беснующихся противоречий. И в один из дней 1828 года позвал поэта в сотрудники Третьего отделения. Но проницательность подвела. Вольнодумец, «шалопай» Пушкин отказался.
А царя чтил и верил самодержцу. Свидетель Н. Гоголь: «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к Государю и тайны двух лучших сочинений (»Герой» и «К Н.»)... Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало его сердце, когда услышал он о приезде Государя в Москву во время ужасов холеры, — черта, которую едва ли показал кто-либо из венценосцев и которая вызвала у него эти замечательные стихи».
В 1834 году Бенкендорф и государь прочитают перлюстрированное письмо Пушкина жене: «Видел я трех царей; первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут». Узнав, что его частное письмо стало известным, гневается Пушкин, но царя не топчет. «Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».
Да что уж письмо к жене — Николай благодаря агентам Бенкендорфа знал каждый шаг великого сочинителя. Тем более удивительна дуэль с Дантесом 27 января 1837 года.
История сия завертелась, когда нашел поэта анонимный пасквиль, покушающийся на честь его жены. Сын голландского посланника Геккерна Дантес, по наущению отца-распутника, возжелал ухаживать за Натали. А «верные друзья» раздули пламя пересудов. И Пушкин рванулся на дуэль. Николай знал все.
