Бьешь его По темени — Не умират!.. — Устюжанины Резали наголо, Подбирали пиками То, что бегло. Федька Палый Видит: орет тряпье — Старуха у таратаек, — Слез с коня И не спеша пошел на нее, Весело пальцем к себе маня: — Байбача, отур, Встречай-ка нас Да не бойся, старая!.. — Подошел — и Саблей ее весело По скулам — раз! Выкупались скулы В черной крови… Старуха, пятясь, пошла, дрожа Развороченной, Мясистой губой. А Федька брови поднял: — Што жа, Байбача, што жа с тобой?.. — И вдруг завизжал — И ну ее, ну Клинком целовать Во всю длину. Выкатился глаз Старушечий, грозен, Будто бы вспомнивший Вдруг о чем, И долго в тусклом, Смертном морозе Федькино лицо Танцевало в нем. Рядом со знатью, От злобы косые, Повисшие на Саблях косых, Рубили Сирые и босые Трижды сирых И трижды босых. И у них наделы Держались на том, И у них скотина Плодилась на том, И они не хотели Своим хребтом — А чужие хребты Искать кнутом. — Б-е-й!.. — Григорий Босой было Над киргизской девкой Взмахнул клинком, — Прянула Вороная кобыла, Отнесла, одетая в мыло… Видит Григорий Босой: босиком Девка стоит, Вопить забыла… Лицо потемнело, Глаза слепы, Жалобный светлозубый оскал. Остановился Григорий: Где бы Он еще такую видал? Где он встречал Этот глаз поталый? Вспомнились: Сенокос, Косарей частокол… И рядом с киргизской девкой встала Сестра его, подобравши подол, Говаривала: «Стомился, Гришка?» — Зазывала под стог Отдохнуть, присесть. Эта! Киргизская Настя! Ишь ты, Тоже, гляди, так и братья есть. — Бе-ей!.. — Корнила Ильич вразброс Вымахал беркутом над лисой: — Чо замешкался, молокосос? Руби, Григорий Босой! — Шашка зазвенела вяло, Зашаталась, как подстреленный на бегу. Руки опустив, Девка стояла… — Атаман?! — Руби! — Не могу… — Да Корнила Ильич Потемнел от крови, Ощетинился всей своей сединой,
