— Она просила меня. Не приказывала, а просила. Вот! Называла милым! Милым мальчиком! Никто меня так не называл, даже мать родная. Все слабаком рыжим обзывали. А королева — нет. Я ей понравился. Она мне так и сказала: 'Ты такой славный, ты на сына моего похож, на сына, которого Мелин убил'. И дала мне особый стилет, и пообещала большую награду за твою кровь на его лезвии. А мне не нужна никакая награда. Я попросил лишь поцелуя. Поцелуй королевы! За такое и за ее доброе слово умереть можно… Она такая красивая, такая несчастная. И она поцеловала меня, а из глаз своих роняла слезы. И я ей обещал, своей прекрасной королеве, что сделаю все, чтоб она не плакала, и самое главное — тебя убью! — с последними словами Тит, издав какое-то волчье рычание, вырвался из своего необъятного кресла, перелетел через стол и впился узловатыми пальцами в шею Мелина.
Тот легко справился: схватил Тита за тощие запястья, оторвал от себя, как котенка и толкнул обратно. Рыжий парень, всхлипнув от своей новой неудачи, свалился со стола на ковер.
— Езжай в Илидол, Тит, — прошептал Мелин, подходя к юноше, который опять свернулся клубком, и опускаясь рядом с ним на корточки, — езжай домой. Теперь ты бессилен что-либо изменить… Мне больно, что кроме Ларика я и тебя потерял. Ты был хорошим человеком. Может, ты и сейчас хорош, но не для меня…
Он выпрямился и позвонил в колокольчик — в кабинет, громыхая сапогами и бряцая золотыми шпорами, вошел капитан Ливий.
— Дайте Титу коня, припасов, теплой одежды, — приказал кронпринц, сел обратно за стол и остановил блуждающий взгляд на графине с березовкой. — Пусть уезжает из моей земли, — хмыкнул и наполнил настойкой еще рюмку.
— Ваша милость, его нельзя отпускать — его надо наказать, его надо казнить, — ответил рыцарь. — Показательно, во дворе, повесить. Вы не должны быть только мягким с людьми — вы должны показать, что вы умеете наказывать. Лорды не только одаривают — они и карают…
— Его вина слишком мала. Он слаб умом и поддался хитрым речам, — Мелин выпил и откинулся на спинку кресла — жаркое питье уже разошлось по жилам его уставшего тела, добралось до головы и на время подернуло тяжелый мрак мыслей туманом хмеля, легким, светлым. — Ларику не полегчает от того, что во дворе замка появится наживленная виселица… Пусть Тит едет домой…
— Жалеешь? Ты меня жалеешь?! — закричав, Тит вскочил на ноги, словно его подбросила невидимая пружина. — Ты дурак! Это я жалею! Жалею, что мне не удалось выполнить своего обещания! Жалею, что стал убийцей друга, а не палачом убийцы и предателя! — тут он увидел, что капитан Ливий ступил к нему, опасаясь нового покушения на кронпринца.
— Не трогайте меня! — проорал юноша и испуганным зайцем бросился к окну.
Стекло с оглушительным треском разлетелось, раскололось, открывая зияющую темнотой бездну, и Тит Лис, мелькнув странно-белыми подошвами овчинных сапог, легко нырнул в эту бездну, обхватив отчаянную голову руками.
— Вот и все, — равнодушно прошептал Мелин.
Капитан бросил на него удивленный взгляд и подбежал к окну, чтоб видеть, чем закончилось дело.
Кабинет кронпринца располагался на втором этаже, пусть и высоко, но не настолько, чтоб можно было говорить об однозначно смертельном исходе падения Тита. Поэтому Ливий и спешил: чтобы успеть приказать караульным ловить сумасшедшего прыгуна. Осторожно, чтоб не попасться на 'зубы' оставшимся в раме осколкам, капитан выглянул наружу и даже зажмурился: его глазам предстала не самая приглядная картина.
Тит упал не в сугроб и не на брусчатку двора — рухнул прямо на составленные шалашом копья караульных. Сбежавшиеся на шум от разбитого окна воины теперь факелами освещали место падения парня, и было хорошо видно: два копья пробили бедолагу насквозь и теперь торчали из его спины, мерцая влажными от крови остриями.
— Убился, — сказал один из караульных, заглядывая в лицо Тита. — Страшно-то как убился…
— Ну что глазеете? — крикнул им из окна Ливий. — Уберите его! Как солнце встанет, схор?ните под стенами, да холм потом разровняете. У предателя и убийцы не должно быть могилы!
Затем капитан вернулся к Мелину. Тот по-прежнему сидел, безвольно обмякнув в кресле, и неподвижным взглядом, не мигая, смотрел, как дергаются на гранях полупустого графина желтые блики от огня толстой свечки.
— Вы слышали? С ним кончено, — сказал капитан.
— По другому быть не могло, — вздохнул Мелин и поднялся, громыхнув креслом. — А я пойду, проведаю брата…
Он брел по коридору, и коридор качался, угрожая обрушить свои стены и сводчатый потолок на хмельную голову хозяина. Мелин чувствовал, как по щекам бегут непослушные слезы. Он не хотел плакать, но они прорвались, и от этого коридор качался еще сильней.
Кто-то тонкой тенью метнулся к нему из одной боковой двери, и первая мысль юноши была — 'еще один убийца'. Только защищаться почему-то не возникло желания. Он лишь поднял навстречу руки, вяло и лениво. Но тень оказалась Ниной, и она восприняла это, как объятие: шмыгнула Мелину на грудь, обхватила его, прижалась крепко-крепко, и юноше ничего не оставалось, как сомкнуть руки вокруг стана девушки и прошептать в теплые, мягкие, душистые волосы:
— Солнце мое…
Мелин закрыл глаза и прижался щекой к ее макушке, и вдруг понял: она, в самом деле, солнце, она — последнее из того важного и светлого, что осталось.
— Что за шум там, во дворе? — испуганно спросила девушка.
— Тит выпрыгнул в окно. Убился.
— Зачем, зачем Тит это сделал? Зачем хотел убить тебя? Разве он не друг тебе, не друг Ларику? Ведь вы всегда были приятелями, — всхлипывая, Нина уткнулась лицом в грудь юноши.
— Королева попросила его. И он не мог ей отказать. А когда у него не получилось, он решил, что жить не стоит, — Мелин все рассказал правдиво.
— Королева хотела твоей смерти? Какой ужас! Мне казалось: наша королева добрая женщина, — девушка подняла вверх глаза — ей хотелось увидать лицо парня.
Мелин искривил губы в горькую подкову:
— И добрая женщина становится безжалостной, когда убивают ее ребенка. Для королевы я — убийца ее сына. И разве ты не с ненавистью на меня смотрела, когда обвиняла в смерти Иллара? Ведь я виновен и в его смерти…
Нина приготовила жаркие слова о том, что была не права, что погорячилась, что те гневные речи были вызваны горем, болью, но молодой человек опередил, сказав:
— Я тебя не упрекаю. Я просто хочу, чтоб ты поняла: я заслужил то, чтоб меня ненавидели и желали мне смерти. Я отвратителен, ужасен и безнадежен. Все, что я делаю, приводит к бедам. И самое жуткое, что я сделал — это подставил смерти человека, который был мне самым близким другом, братом, — тут он отстранил от себя девушку и проговорил уже другим тоном, почти умоляющим. — Я много хотел тебе сказать, но теперь в этом нет смысла. Моя жизнь замкнулась. Все, что впереди — это война. Потому прошу: не касайся меня: я — одно сплошное несчатие. Оно уже ранило тебя, глубоко и жестоко. Я не хочу, чтоб это повторилось. Я хочу, чтоб твоя дальнейшая жизнь была лишь с добром и светом… А теперь мне нужно к Ларику. Я хочу побыть с ним столько, сколько ему осталось.
— Я с тобой! — Нина не выпускала из своих рук рукавов куртки Мелина.
— Нет-нет. Хватит с тебя ужасов. Коприй говорил мне, что Ларик очень плох.
— Я с тобооой! — девушка не сдержала потока горючих слез, и кронпринц, вздохнув, согласился:
— Хорошо, идем…
Дверь в комнату Ларика им открыл Коприй. Он все время теперь находился у постели умирающего: то перетирал в ступке сушеные корешки и листья из санитарной сумки (готовил обезболивающий порошок), то подносил раненому воды, то вытирал испарину с его лба.
Было темно и прохладно: Коприй распахнул ставни окна, и зимний ветер чуть слышно шелестел портьерой и лениво перебирал алую бахрому на подлокотниках ближайшего кресла.
— Его мучает жар, — ответил оруженосец на вопросительный взгляд кронпринца. — Еще час, два и он уйдет. Но он страдает — сильные боли. Может, все-таки облегчить его уход?
Мелин, не отвечая, подошел к постели, сел на край и глянул на старого доброго друга.
Нина на цыпочках следовала за ним, приблизилась к кровати, но, увидав Ларика, охнула и убежала, еле-еле сдерживая всхлипы.
Ларик узнавался с трудом: его лицо, когда-то круглое, широкое и румяное, стало ужасным угловатым каркасом, обтянутым серой в голубые прожилки кожей. Запавшие, распахнутые глаза заплыли желтыми бельмами: казалось, кто-то наполнил их молоком. Раненая рука несчастного распухла до чудовищных размеров; уже невозможно было определить, где локоть, где запястье. Все превратилось в некую огромную синюю с черными пятнами гусеницу, которая лежала на простыне вдоль тела молодого человека. Коприй снял бинты, потому что в них уже не было необходимости: рана не кровоточила — ее забил черный гной.
— Сильный яд, жестокий яд. Убивает медленно и мучительно, — говорил Коприй, стоя рядом. — Вы узнали, кто пожелал вам такого ужасного конца?
— Узнал, — кивнул юноша.
Оруженосец не стал спрашивать дальше: понял, что большего молодой человек не расскажет. Поэтому он отложил в сторону свои травы и ступил в тень от полога.
Мелин, закусив губу, коснулся пальцами здоровой руки Ларика, позвал:
— Братишка.
Умирающий вздрогнул, прошелестел синими губами:
— Мел? Ты?
— Я.
— Славно. Ты живой. Славно, — и Ларик улыбнулся, а Мелин смог увидеть, что у бедняги кровоточат десны.
— Благодаря тебе, братец, — лорд Лагаро, наклонившись, поцеловал друга, в скулу и ему показалось, что под губами не кожа, а истрепанная временем бумага.
— Жаль: не смогу быть с тобой в походе. Смерть — она там, в углу, ждет. Я видел. Я сейчас никого, ничего не вижу — только ее, — зашептал Ларик. —
