оставался в княжеской резиденции. Правда, в тот день, кажется, была охота, ничего особенного. Или она состоялась девятого? Князь Доминик затравил дикого кабана, но кабан Мадленке был совершенно ни к чему. Люди при дворе Диковских находились в постоянном движении – то прибывали гости из Кракова, то заезжали родственники, то, наоборот, отправляли какое-то посольство, – и никто не обращал особого внимания на перемещение целых толп народа.
«Нет, так я ничего не выясню, – думала отчаявшаяся Мадленка, пялясь со своего ложа непроглядной ночью на потолок своей каморки. – Может быть, открыться все-таки кому-нибудь? Взять хотя бы епископа Флориана: он духовное лицо и к тому же, кажется, хороший человек».
Чем больше думала Мадленка, тем больше склонялась в пользу своего решения, но стоило ей после мучительных колебаний подойти к епископу, как тот воззрился на нее и довольно сухо спросил: «Что тебе надо, сын мой?» А Мадленка с детства не выносила, когда к ней обращались снисходительно, и в сердцах подумала, что пастырю надо быть все-таки мягче к своим ближним. Поэтому довольно невежливо ответив: «Ничего», повернулась и убежала.
Через некоторое время она узнала, что покойная настоятельница действительно оставила почти все свое имущество крестнику Августу, а епископу отписала пятьдесят золотых на нужды бедных. Разболтал новость, конечно же, всеведущий Дезидерий, и Мадленка, устав гадать, стал бы кто-то убивать восемнадцать христианских душ ради каких-то пятидесяти золотых, порешила, что неприветливый епископ все-таки устроил бы ее в качестве виновника. Потому что к главному подозреваемому, Августу, она успела серьезно и искренне привязаться.
Август был добрый, щедрый, правда, вспыльчивый и порою поступавший необдуманно, но впоследствии он всегда жалел об этом. Вдобавок юноша оказался открытым и прямодушным человеком. Мадленка хорошо его изучила, состоя у него на службе, и ей как-то не верилось, что столь примерный христианин мог приказать убить свою крестную мать, даже завещай она ему луну со звездами и небо в придачу.
Девушка упросила его разрешить ей увидеть самозванку. Август решил, что Михал не на шутку влюблен, и стал поддразнивать его. На что Мадленка клятвенно (и вполне искренне) заверила своего друга, что скорее удавится, чем влюбится в женщину.
– Эх ты, монашек! – засмеялся Август. – И кто только не говорил до тебя таких слов!
«Магдалена Соболевская» полулежала в постели, опираясь на подушки. Выглядела она, по мнению настоящей Мадленки, вполне здоровой, хотя в замке и поговаривали, что молодая женщина пребывает чуть ли не при смерти.
– А, монастырский беглец, – слабым голосом сказала та и протянула князю Августу руку для поцелуя.
Мадленка кашлянула и осведомилась о самочувствии ее милости.
– Тяжко мне, – вздохнула самозванка кротко. – Так ты меня проведать пришел?
– Да, – сказала Мадленка, потупясь, и добавила: – Хочу быть пажом вашей милости.
Август пихнул Мадленку локтем в бок.
– Полно тебе! Госпожа, не один шляхтич будет рад пажом тебе служить, а этого обормота оставь мне.
«Обормот» ответил взглядом, исполненным красноречивой ярости.
– Я подумаю, – милостиво произнесла самозванка и откинулась на подушки, прикрыв глаза.
Мадленка поняла, что аудиенция окончена.
На другой день один из людей князя послал прыткого Михала принести веревку, которая зачем-то понадобилась Августу. Мадленка слетала за требуемым, но при виде веревки похолодела: та была точь-в- точь так же сплетена, как и та, которой привязали к дереву ее брата.
Это оказалось последней каплей. Мадленка доставила веревку по назначению, ушла в свою каморку и крепко призадумалась. В голову ей пришла одна мысль, но она не была уверена, сработает ли ее план так, как надо.
Ночью Мадленка раздобыла чернил, вырвала часть страницы из Библии матери Евлалии, которая теперь постоянно была с ней, и корявыми буквами написала следующее: «Я знаю, что ты лжешь. Ты не Мадленка Соболевская, которую я видел. Если не хочешь, чтобы я разоблачил тебя, приготовь сто золотых и жди меня в полночь возле замковых часов, иначе твоему обману конец».
Перечитала записку. Послание показалось ей ясным и довольно угрожающим. Оставалось найти человека, который его передаст и не станет задавать лишних вопросов. Мадленка долго думала, но ровным счетом ничего не придумала и разозлилась. Потом решила: «Да я сама и передам. В замке всегда полно паломников, странников и прочих, а завтра как раз большое празднество. Скажу: от неизвестного человека. То-то она удивится».
В каморке было душно, и Мадленка, которой внезапно ее ложе показалось жестким и неудобным, поднялась и вышла на воздух. Вдоль стены кралась какая-то фигура, двигавшаяся прямо на Мадленку, и моя героиня внезапно почувствовала, как сердце захолонуло у нее в груди.
– Спаси и сохрани, – только и успела пискнуть Мадленка.
Едва она подняла дрожащую руку, чтобы перекреститься, как увидела прямо перед собой лишенные выражения глаза, волосы, свешивающиеся в беспорядке на молодое и красивое, но дикое и отталкивающее лицо. Женщина – ибо тень оказалась именно женщиной – испустила дикий вопль и скрылась в ночи, а Мадленке захотелось немедленно вернуться в каморку, в тесноту и духоту.
«Фу, – сказала она себе, понемногу успокаиваясь, – это же просто Эдита Безумная. Господи, как она меня напугала!»
Глава 17,
заканчивающаяся не так, как начиналась
Наступило утро большого празднества. В княжеский замок стекались богато одетые гости с женами, чадами и домочадцами, и, так как слуг на всех не хватало, Михала Краковского тоже приставили к делу.
Мадленка показывала дорогим гостям их покои, помогала разгружать поклажу, подносила свечи, простыни, подогретую воду, ругалась с челядью приезжих и к трем часам пополудни так запыхалась, что не могла уже вымолвить ни слова. Оказалось, что принимать большое количество народу вовсе не простое дело, как ей думалось. То и дело вспыхивали перебранки: кому-то чудилось, что его комнату продувают сквозняки, кто-то ворчал, что его не по заслугам нарочно запихнули в жалкий закуток, третий, едва прибыв, громким голосом требовал вина, да не какого-нибудь, а непременно мальвазию… А слуги порою вели себя еще более вызывающе, чем хозяева.
Наконец Мадленка, уставшая и измотанная, заявила Дезидерию, что ее требует к себе Август, и, прихватив на кухне ломоть жареного гуся, сбежала на чердак, где могла спокойно отдышаться и перекусить, не боясь, что ее потревожат. Покончив с гусем, ногтем выковырнула из зубов застрявшие в них кусочки мяса (что поделаешь – зубочистки еще не были изобретены), после чего вновь обдумала свой план разоблачения и перечла записку. Тут нашей героине пришла в голову одна мысль, от которой ее сердце прямо-таки запрыгало: а что, если самозванка, упорствуя в своей мнимой болезни, останется в покоях княгини Гизелы и на пир не явится? Впору было прибегать к крайним средствам.
– Господи! – с жаром воскликнула Мадленка. – Ты все знаешь, все видишь, сделай же так, чтобы эта… – она прикусила язык, ибо в разговоре с таким собеседником ругаться все-таки не пристало, – чтобы преступница пришла, и я обещаю тебе: смерть твоей служительницы (Мадленка имела в виду покойную настоятельницу) не останется неотомщенной.
Девушка вздохнула и, сложив драгоценную записку, от которой зависело ее будущее, от нечего делать стала листать Библию, которую постоянно носила с собой. Стрелы и веревку, оставшуюся от брата Михала, Мадленка надежно припрятала в своей каморке, ибо стрелы оказались дьявольски острые и даже сквозь одежду кололи кожу, а над слугой князя, перепоясанным веревкой, потешались прочие челядинцы, одетые не в пример лучше его. Мадленка смирилась и убрала драгоценные улики, заложив их в груду заплесневелого хлама, но кинжал покойного крестоносца, добытый с таким трудом, и душеспасительную книгу оставила при себе.
Библия матери Евлалии была небольшой, с ладонь величиною, и, как водилось в то время, когда до изобретения печатного станка и появления первой печатной Библии оставался не один десяток лет, рукописной. Буквицы в ней красиво выделены красным, а в тексте разбросано около десятка довольно
