и только тогда отважилась посмотреть, что же так напугало бедную страдалицу. Красное солнце в дымке зависло над окоемом, и Мадленка невольно вздрогнула, вспомнив синеглазого рыцаря, простертого у ее ног. Даже мертвый, он имел власть над помутившимся рассудком своей жертвы; Мадленка не забыла ни его девиз, ни изображение на его доспехах, которое и имела в виду Эдита, говоря о «темном солнце».
«Впрочем, раз он умер, – решила Мадленка, – простим ему его прегрешения. Слава богу, я не Эдита, и меня не так легко сломать».
Самозванка и правда как сквозь землю провалилась. До полночи – времени, назначенного для встречи, – осталось чуть больше часа, и Мадленка, рассерженная своей неудачей, в которой ей было некого винить, кроме себя самой, немного успокоилась, сообразив, что туда-то ее лжетезка наверняка придет. Мадленка повернулась и зашагала по направлению к часовой башне.
Однако ушла не далеко. Чья-то тень накрыла ее, Мадленка хотела отпрыгнуть в сторону, но не успела. От удара по голове зазвенело в ушах, и девушка потеряла сознание.
Первым, что увидела Мадленка, придя в себя, было старое, почерневшее от времени деревянное распятие, висевшее на стене. Оно качалось, то приближаясь к глазам Мадленки, то отодвигаясь от них, и девушка, сообразив, что странное его передвижение следствие ее плачевного состояния, прикрыла глаза и постаралась дышать глубоко и ровно.
Когда она вновь разлепила веки, распятие на стене уже не раскачивалось и потолок не проявлял пагубного стремления упасть ей на голову. Мадленка приподнялась и обнаружила, что лежит на полу в незнакомой комнате. Ощупав затылок, Мадленка обнаружила на нем порядочную шишку, и тут ее охватил внезапный страх. Она поспешно оглядела свои руки и ноги – нет, они не были связаны. Никого, кроме нее, в комнате не было.
«Неужели Эдита Безумная так огрела меня? – окончательно рассердившись, думала Мадленка. – Но зачем? Я же не сделала ей ничего плохого!»
Охнув, Мадленка поднялась на ноги и осмотрелась. Чистенькая светлица напоминала комнату служанок: просто, опрятно и без излишеств. Мадленка попыталась сообразить, как могла сюда попасть, но так и не сообразила. Пожалуй, пора уходить отсюда, а то о ней, вернее о Михале, невесть что подумают…
Единственная дверь открывалась в соседнюю комнату. Мадленка толкнула створку плечом – и замерла на пороге.
Знакомая комната. Она видела ее прежде, когда приходила с Августом навестить самозванку. Это были покои лже-Магдалены Соболевской. А сама Магдалена…
Мадленка на негнущихся ногах подошла туда, где лежала бесформенная груда, которую она признала только по золотопарчовому платью. Лицом самозванка уткнулась в пол, ее руки были раскинуты в стороны, как у сломанной куклы. Мадленка закусила губу, затем осторожно перевернула тело. В том, что перед нею именно тело, она уже не сомневалась, но при виде лица, исколотого, изрезанного, искромсанного каким-то острым предметом, ее охватил ужас.
– Господи Иисусе… – едва выговорила Мадленка побелевшими губами.
Мозг ее лихорадочно работал. Бежать, бежать отсюда, бежать немедленно! Если Михала Краковского обнаружат рядом с изуродованным телом мертвой самозванки, ему не помогут никакие святые угодники. Какое счастье, что она, Мадленка, пришла в себя так вовремя. Девушка медленно распрямилась – и только тогда увидела второе тело, лежащее на постели.
Мадленка попятилась боком, как-то всхлипнула и зажала рот ладонью, затем обеими. Ужас, который она испытывала, возрос до размеров безграничных и заполнил собою все ее существо. Мадленка сделала шаг к двери, но вернулась и приблизилась к кровати. На ней вечным сном заснула мать Августа, княгиня Гизела. Голова княгини была повернута к двери, и остекленевшие глаза не выражали ничего. Из тонкого надменного рта стекала на покрывало узкая струйка крови. В груди у княгини, погруженная в тело по рукоять, торчала мизерикордия славного рыцаря Боэмунда фон Мейссена, о которой все решительно при дворе знали, что с недавних пор она принадлежит Михалу Краковскому. Никак нельзя бросить здесь такое доказательство своей вины. Забрать мизерикордию и бежать! Скорее, скорее!
Но только Мадленка взялась за рукоять, намереваясь извлечь проклятый клинок, как растворилась дверь, ведущая в коридор, и на пороге показался князь Август.
– Я пришел к вам… – начал он.
Слова замерли у него на губах. В одно мгновение он охватил взглядом все: мертвую мать, подлого труса, коварно всадившего ей в грудь клинок, лежащую в обмороке – или, может быть, тоже убитую? – панну Соболевскую. Издав дикий крик, Август бросился на Мадленку, выхватив меч.
– Молись! Молись, мерзавец, пришел твой последний час!
У Мадленки не было никакого оружия: короткий меч, который она носила при себе, давно исчез бесследно. Она метнулась прочь от разъяренного Яворского, споткнулась о резную скамью и растянулась на полу. Подбежавший Август взмахнул мечом, готовый отсечь ей голову. В отчаянии, не соображая, что она делает, Мадленка выбросила руку, защищаясь от слепящего клинка.
– Господи, прими мою душу, – закричала она, – ты знаешь, я не делал этого!
Клинок задел за подсвечник, который с грохотом опрокинулся. Мадленка отползла назад и прислонилась спиной к стене.
– Мерзавец! – закричал Август и вторично замахнулся мечом.
– Не надо, Август! – взвизгнула Мадленка.
В двери вбежали люди; кто-то закричал, кто-то требовал звать священника. Август хотел опустить меч, но, видно, не смог убить безоружного; тогда он размахнулся и рукоятью ударил Мадленку по лицу, после чего бросился на нее и стал бить ногами. Мадленка не сопротивлялась: она только закрыла руками голову, молясь, чтобы все кончилось как можно скорее. Удары прекратились – Августа оттащили, Мадленку грубо подняли на ноги. Ребра у нее болели, из рассеченной губы, из носа текла кровь – рукоять оказалась дьявольски тяжелая.
– Твоих рук дело? – спросил Петр из Познани спокойно, указывая на мертвую княгиню.
Мадленка с ужасом затрясла головой. Только теперь она осознала, какая ловушка была ей расставлена.
– Нет! Нет! – отчаянно прорыдала она.
– Увидим, – со зловещим хладнокровием промолвил Петр из Познани. – А пока бросьте его в подземелье! Как только пир кончится, я сам им займусь.
– Я отдам тебя на растерзание собакам! – закричал Август. – Живьем!
Он умолк, упал на колени возле тела матери и закрыл лицо руками.
– Так я и знал, что добром все не кончится, – вполголоса промолвил один из слуг, когда Мадленку увели. – Помните, как он бросился на князя Августа с кинжалом, когда мы его только нашли на дороге? Наверное, он уже тогда его убить хотел, а когда его удержали, даже укусил Каролека.
– Может, он лазутчик крестоносцев? – предположил второй слуга.
– Все может быть, – желчно произнес Петр из Познани, и шрам на его щеке ожил, задергался. – Ничего. Завтра он у меня заговорит, клянусь христовыми ранами!
– Вот что бывает, когда господа приближают к себе неведомо кого, – подытожил первый слуга.
Мадленка не слышала их слов. По выщербленным осклизлым ступенькам ее волокли в подземелье, угощая по пути пинками и щедро осыпая проклятиями. Страж грубо втолкнул ее в темницу, дверь со скрежетом затворилась, и Мадленку обступила кромешная тьма.
Глава 19,
в которой проводится тонкое различие между ароматом, запахом и вонью, а также между этой последней и вонью невыносимой
Все авторы, сочиняющие исторические романы, обожают время от времени описывать в них тюрьму, без коей не обходится ни одно мало-мальски приличное повествование. Если благосклонному читателю когда-нибудь попадались на глаза бессмертные романы Дюма-отца (прежде всего, разумеется, «Граф Монте-Кристо»), добротно-занудные книжки сэра Вальтера Скотта, творения непревзойденного Стивенсона или патетического месье Гюго, он без труда вспомнит, что я имею в виду. Тюрьма – это, как правило, такое место, куда герой попадает против своей воли и где ему – хотите верьте, хотите нет – ужасно не нравится находиться, но так как у проныры-автора всегда имеется свое мнение по данному поводу, то он держит героя в темнице ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы повествование
