окончательно не выдохлось. Обыкновенно узилище несчастного героя, вынужденного выполнять все прихоти бесчеловечного создателя, находится в недрах какого-нибудь грозного замка и поражает воображение своей мрачностью. С отсыревших стен капает вода, ни один луч света не проникает в подземелье, а под ногами бедного заключенного шныряют необыкновенно жирные и наглые крысы, нагоняющие на жертву писательского произвола невыразимый страх. Все тюремщики сплошь и рядом бесчувственные животные, грубые, неотесанные, беспрестанно возящиеся с огромными связками ключей и притесняющие пленника в меру своих сил и способностей. Вдобавок они неисправимо тупы и всегда поворачиваются к узнику спиной, когда ему – после примерно пяти-шести глав непрерывных мучений, метаний и философских размышлений о том, что в неволе лучше познается ценность простых радостей бытия, таких, например, как лучи солнца, ласкающие лицо, – так вот, дубина-тюремщик оказывается тут как тут, когда герою наконец-то приходит в голову спасительная мысль стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжелым, переодеться в его обноски и преспокойно выйти из подземелья. Дальнейшее зависит от фантазии автора, распоряжающегося действом. Арсенал его средств неисчерпаем, а правило, коего он обязан неукоснительно придерживаться, только одно: герой должен до самого конца оставаться в живых, несмотря ни на что, а там хоть потоп, хоть двести разъяренных критиков, заостривших брызжущие ядом перья, – ничто автору не страшно. Он довел своего героя до последней страницы повествования, освободил свой мозг для новых замыслов, а до всего остального ему и дела нет. Он исполнил свою миссию, и, если ему очень-очень повезет, у него будет много-много благосклонных читателей, которые понесут его имя сквозь время и пространство, из века в век, и продлят его бессмертную жизнь после того, как завершится его скучный и неприметный земной путь.
Подземелье, в котором очутилась моя Мадленка, мало чем отличалось от других темниц той поры. Это был глухой каменный мешок, темный, душный и пугающий. Единственным освещением была узкая полоска света от факела, сочившаяся из-под тяжелой дубовой двери. Стражи, притащившие Мадленку в земное подобие (или преддверие?) ада, грубо швырнули ее внутрь, как мешок с чем-то нехорошим, и удалились. Впрочем, Мадленке было так плохо, что они не сделали ей больнее, чем было.
Мадленка, хлюпая разбитым в кровь носом, некоторое время лежала без движения, но потом все же повернулась на бок и ощупала пол вокруг себя. Он оказался обычной, хорошо утоптанной землей. Оперевшись на одну руку, Мадленка водила второй вокруг себя, пытаясь нащупать стену. Крыса пробежала мимо нее в темноте, почти задев холодными лапками. Мадленка не испугалась – ведь крыса как-никак тоже божье создание, и поэтому бояться ее просто глупо. Правда, бог, когда создавал крыс, был, наверное, в плохом настроении, но и у деда Мадленки, чьей жизнью, поступками и словами она по привычке меряла весь окружающий мир, тоже случались периоды дурного расположения духа. Что-то, однако, смутно беспокоило Мадленку, но она все никак не могла понять, что именно. Она снова хлюпнула носом, с шумом втянула в себя воздух и закашлялась.
– Господи, что это? – простонала Мадленка, теряя голову и даже забывая о своих измочаленных ребрах и разбитом носе.
А было вот что: в подземелье жутко воняло. Замечу, то был не аромат духов – ни в коем случае; и не запах из числа тех, что коллекционировал великолепный господин Гренуй из романа Патрика Зюскинда, – о нет! То была вонь, стойкая, невыносимая, лишь усугублявшаяся спертой атмосферой места заключения, вонь, от которой делалось прямо-таки дурно. Мадленка разинула рот, жадно, как рыба, глотая воздух. Сначала ей пришло в голову, что наступил ее последний час, затем – что он еще не наступил, к несчастью. Собрав все свои силы, Мадленка ухитрилась подняться. Сделав два шага влево, она нащупала-таки стену и в полной темноте двинулась по ней в глубь подземелья, туда, где, очевидно, находился источник невообразимого амбре. (Сообразительный читатель уже, наверное, догадался, чем оно было вызвано, но так как перед вами как-никак детективный роман, то у меня к вам огромная просьба: не сообщать о своей догадке другим. Ручаюсь, впрочем, в одном: ни у Дюма, ни у Вальтера Скотта, ни даже у Генрика Сенкевича вы такого не встретите.)
Сопя, Мадленка ползла вдоль стены, левую руку держа у болезненно ноющих ребер. Так как она была образованна и весьма – для своего времени – начитанна, в голову ей лезли всякие неприятные мысли о сере, которой воняет в преисподней, и о чертях, в ней обитающих. Через каждые два или три шага она поспешно крестилась, но вонь от сего простого движения ничуть не убывала, вони было хоть бы хны, стало быть, черти тут определенно были ни при чем. Мадленка немного приободрилась и совершенно неожиданно для себя наступила ногой на что-то мягкое.
– А-а-а! – дико завопила Мадленка, с проворством серны отпрыгивая назад.
– А-а-а! – завопило мягкое, гремя цепями.
Мадленка рухнула на колени и зажала руками уши, уверенная, что сейчас на нее обрушится весь замок Диковских или произойдет что-то еще, столь же ужасное. Тому, на что она наступила, видимо, надоело орать, и оно разразилось потоком весьма энергических слов на совершенно непонятном языке, куда неведомо как закралась и пара ругательств наподобие тех, которыми фон Ансбах угощал поляков. Услышав знакомые слова, Мадленка малость осмелела.
– Ты кто? – спросила она по-польски.
То, на что она наступила, звякнуло цепями и умолкло. Мадленка поскребла подбородок. Похоже, ее собеседник не понимал по-польски.
– Loquerisne linguam latinam[5]? – спросила она наконец.
Наступила тишина, и Мадленка слышала только, как стучит сердце в ее груди да тяжело дышит закованный в цепи напротив нее.
– Loquor[6], – проворчал наконец из темноты обладатель цепей. Он хмыкнул и гордо добавил: – Pax vobiscum![7]
– Похоже, ты не очень силен в латыни, а? – проницательно заметила Мадленка. – А как насчет немецкого? Эй, герр, как вас там?
– Филибер де Ланже, – донеслось из темноты.
– Филибер де Ланже? – недоверчиво повторила Мадленка, пытаясь вспомнить, о чем ей напоминает произнесенное имя. – Слушай, а ты не знаешь случаем, что здесь такое воняет?
– Воняет? – удивился ее собеседник. – По-моему, здесь ничем не воняет.
– Э, бедняга, да ты, должно быть, уже привык, – сочувственно заметила Мадленка. Она наморщила свой маленький, сейчас разбитый носик и тут же вскочила с места, горя возмущением. – Слушай, да ведь это от тебя так несет! Ну просто черт знает что такое!
– Я не виноват! – огрызнулся пленник. – Все время, пока я здесь, мне подают одну вонючую гнилую капусту, будь она неладна. Я не привык к проклятой польской пище! Принесите мне молочного поросенка, черт возьми, жареного гуся и наше доброе вино! Ох, господи, с каким бы удовольствием я прикончил того, кто придумал капусту! Я бы самого его в капусту изрубил, честное слово, – сладострастно продолжал пленник. – Да еще чертов Боэмунд все мешкает! Когда, наконец, он привезет за меня выкуп? Я устал торчать здесь!
– Боэмунд? – подпрыгнула Мадленка, внезапно все поняв. – Ты хочешь сказать, Боэмунд фон Мейссен?
– А ты его знаешь? – заволновался Филибер де Ланже, гремя цепями.
– Знал, – проворчала Мадленка. – Похоже, тебе не повезло, рыцарь. Товарищ твой умер. Он вез за тебя выкуп, но по дороге сюда на него напали.
– Чего еще хорошего ждать от поляков. Отродья сатаны! – вскричал крестоносец и в немногих весьма емких словах выразил все, что он думал о князе Диковском, ублюдке из ублюдков, короле Владиславе, еретике и литовском отродье, о Польше, положительно худшей из всех стран, где ему довелось побывать, и опять же о капусте, которую в недобрый час вывел какой-то негодяй, поклявшийся извести недержанием кишечника весь славный род де Ланже.
– Господи, как же меня несет от капусты! – стонал крестоносец. – Какие только молитвы я не читал, ничего не помогает. Так, значит, Боэмунд погиб? Ох, упокой, господи, его душу! Лучший рыцарь был и товарищ – вернее не сыскать. Он бы точно меня выручил, я знаю. Как он умер?
Мадленка рассказала о своей встрече с Боэмундом, опустив подробности, по ее мнению, не относящиеся к делу, и, не удержавшись, поведала о том, как фон Ансбах явился из Торна за телами павших и что затем вышло.
