Она не ответила.
— Ты про Соню Рейнольдс? — догадался он.
— Про нее. — Она ответила равнодушным голосом, под стать ему.
— Что она хотела?
— Хороший вопрос.
— В каком смысле?
— В том смысле, что она не сказала, зачем звонит. Просила передать, чтобы ты перезвонил ей в любое время до полуночи.
Он почувствовал язвительность в ее голосе.
— Она оставила свой номер?
— Похоже, она считает, что он у тебя есть.
Он снова наполнил стакан водой и стал пить, делая задумчивые паузы между глотками. Присутствие в его жизни Сони создавало определенные сложности, но он не понимал, как с этим быть, если не отказываться от проекта с фотографиями преступников для Сониной галереи. А пойти на это он не был готов.
Слегка обескураженный разговором с Мадлен, он вдруг подумал, что эта неловкость, которую он ощущал, эта неуверенность — сама по себе непостижима. Как настолько рациональный и логически мыслящий человек, как он, мог быть настолько эмоционально уязвимым? Из множества допросов подозреваемых он знал, что причина такой уязвимости обычно заключается в подспудном чувстве вины. Но ведь он ничего не сделал, чтобы чувствовать себя виноватым.
Он поставил пустой стакан в раковину, вытер руки, подошел к стеклянным дверям и выглянул наружу. Мир вокруг был серым. Мир между осенью и зимой. Мелкую снежную пыль, как песок, размело по террасе. В контексте пятнадцатилетней давности он едва ли был невиновен, потому что этот контекст охватывает несчастный случай. Осторожно, как будто нащупывая языком больную десну, чтобы оценить масштаб воспаления, он заставил себя заменить словосочетание «несчастный случай» конкретикой, которая так тяжело ему давалась:
Он проговорил эти слова одними губами, едва шепча. Собственный голос показался ему чужим.
Мысли и чувства, которые следовали за этими словами, были непереносимы, и он попытался отринуть их первым попавшимся способом.
Прокашлявшись, он повернулся к Мадлен и с преувеличенным энтузиазмом произнес:
— Давай разберемся с трактором, пока не стемнело?
Мадлен снова оторвалась от книги. Если она и почувствовала искусственность в его тоне, то не подала виду.
Возня с прикреплением снегоочистителя заняла битый час, после которого Гурни еще час рубил дрова для камина, пока Мадлен готовила ужин: суп из кабачков и свиные отбивные в яблочном соусе. Потом они развели огонь, сели рядом на диване в уютной гостиной рядом с кухней и предались блаженному безделью, какое обычно следует за тяжелой работой и вкусной едой.
Ему хотелось верить, что эти маленькие оазисы спокойствия обещают возвращение отношений, которые были у них когда-то, что стычки и отчужденность последних лет — все же явление временное, но верилось в это с трудом. И даже сейчас эту хрупкую надежду мало-помалу вытеснял более привычный для детектива ход мыслей. Он думал о предстоящем звонке Арибды и о новой телефонной технологии, позволяющей подключиться к звонку.
— Идеальный вечер для камина, — сказала Мадлен, нежно прижавшись к нему.
Он улыбнулся и постарался вновь сосредоточиться на рыжем пламени и простом, близком тепле ее руки. От ее волос исходил чудесный запах. На мгновение ему показалось, что он мог бы сидеть вот так вечность.
— Да, — отозвался он. — Идеальный.
Он закрыл глаза, надеясь, что счастливый момент отвлечет его ум от вечного стремления разгадывать головоломки. Как это ни парадоксально, даже мимолетный покой давался Гурни нелегкой внутренней борьбой. Он завидовал способности Мадлен наслаждаться настоящим, ловить мгновение. Его ум всегда предпочитал настоящему предполагаемое, возможное.
Он задумался, является ли такое устройство ума врожденным, или же это приобретенный способ побега от действительности. Возможно, и то и другое — и тем прочнее это в нем сидит. А возможно…
О господи.
Он поймал себя за абсурдным анализом собственной способности к анализу. Он отчаянно попытался вновь ощутить себя в комнате, на диване. «Господи, помоги мне», — подумал он, хотя никогда не верил в силу молитвы. И тут же спохватился, что едва не произнес это вслух.
Зазвонил телефон. Для него это прозвучало как сигнал к передышке от битвы.
Он поднялся с дивана и взял трубку.
— Дэйв, это Марк.
— Да.
— Я только что поговорил с Кадди, она сказала, что встретила тебя в саду для медитации.
— Было такое.
— В общем… короче, мне как-то неловко, что не познакомил вас, когда была возможность. — Он помедлил, как будто ожидая ответа, но Гурни молчал.
— Дэйв?
— Я слушаю.
— Словом… я хотел извиниться за то, что не представил вас. Это было с моей стороны невежливо.
— Ничего страшного.
— Ты уверен?
— Конечно.
— Кажется, ты расстроен.
— Я не расстроен, хотя меня несколько удивило, что ты ничего про нее не сказал.
— Ну… да… у меня столько всего на уме, что как-то даже в голову не пришло. Ты слушаешь?
— Да.
— Ты прав, должно быть, это выглядит странно, что я не рассказал тебе про нее. Но я действительно не сообразил. — Он помолчал, затем добавил, с неловким смешком: — Думаю, психолог нашел бы это примечательным: забыл упомянуть, что женат.
— Марк, дай я у тебя кое-что спрошу. Ты мне всю правду говоришь?
— Что?.. Почему ты спрашиваешь?
— Слушай, не тяни резину.
Последовала долгая пауза.
— Знаешь, — наконец сказал Меллери, вздохнув, — это долгая история. Я не хотел впутывать Кадди в этот бардак.
— Про какой бардак ты сейчас говоришь?
— Про угрозы.
— Она не знает про эти письма?
— В этом нет необходимости. Они просто напугали бы ее.
— Наверняка она знает про твое прошлое. Она же читала твои книги.
— Она знает. Но эти угрозы — совсем другое дело. Я просто не хочу, чтобы она волновалась.
Это показалось Гурни почти убедительным. Почти.
— А есть какая-то часть твоего прошлого, которую ты особенно тщательно хочешь скрыть от Кадди,
