сов, куропаток, все такое.
— Вы говорили с этими людьми?
— Блатт поговорил с хозяевами дома по телефону. Парочка пидоров с дурацкими фамилиями, ничего полезного не рассказали.
— Дурацкие фамилии, говоришь?
— Ну да, один был Плюх или что-то в этом роде.
— Плюх?
— Нет, подожди, все-таки Плюк. Поль Плюк. Повезло ему, а?
— А с орнитологами кто-нибудь поговорил?
— По-моему, они уехали еще до того, как Блатт позвонил.
— И никто не пытался их найти?
— О господи! Ну толку-то от них? Хочешь съездить поговорить с этими Плюхами — ради бога. Их хозяйство называется «Рододендрон», это в двух с половиной километрах под гору от института. У меня, знаешь ли, человеческий ресурс ограничен, и я не могу гоняться за каждым теплокровным существом в Пионе.
— Ну да, конечно.
Ответ Гурни был довольно зыбким по смыслу, но Хардвик почему-то успокоился и ответил почти официальным тоном:
— К слову о человеческих ресурсах, мне надо вернуться к работе. Напомни мне, зачем ты здесь?
— Хотел еще раз пройтись по территории, посмотреть, не наведет ли меня что-нибудь на полезные мысли.
— Это что, в Нью-Йоркском управлении вас такому учат? Детский сад!
— Я все понимаю, Джек. Но сейчас ничего другого мне не приходит на ум.
Хардвик вернулся в дом, возмущенно качая головой.
Гурни вдохнул влажный запах снега, и этот запах, как обычно, на мгновение освободил его ум от логических выкладок и размышлений и наполнил голову детскими воспоминаниями — как отец читал ему книжки, когда ему было пять или шесть лет, и эти книжки казались ему более настоящими, чем реальная жизнь, — истории про первопроходцев, хижины в диких местах, тропинки в лесу, добрые индейцы, треск веток, отпечатки мокасин на траве, поломанный стебель папоротника как главное свидетельство, что враг был рядом, крики лесных птиц — и настоящие, и те, что индейцы используют как тайные знаки. Такие живые, подробные образы. Гурни улыбнулся мысли, что прочитанные отцом истории вытеснили из памяти образ самого отца. Впрочем, чтением книжек его участие в жизни сына и ограничивалось. Остальное время он работал. Много работал и был нелюдим.
Гурни прошелся дорогой, которой, как ему помнилось, вели следы, теперь скрытые под новым снегом. На подходе к лесу, где следы загадочно обрывались, он вдохнул запах сосен, прислушался к тишине и замер в надежде, что его осенит. Ничего не произошло. Он с досадой огляделся вокруг и начал в сотый раз перебирать все, что ему было известно о ночи убийства. Что он знал? Что убийца пришел на территорию института с дороги пешком? Что у него были с собой специальный полицейский кольт 38-го калибра, разбитая бутылка от «Четырех роз», садовый стул, запасная пара ботинок и маленький проигрыватель с записью криков животных, при помощи которого он выманил Меллери из дома? Что на нем были комбинезон из нетканого материала, перчатки и пуховик, который он использовал, чтобы заглушить выстрел? Что он сидел за сараем и курил? Что он дождался, пока тот выйдет на террасу, застрелил его и потом четырнадцать раз ударил разбитой бутылкой? Что затем он спокойно ушел по газону в сторону леса, повесил запасную пару ботинок на дерево и бесследно исчез?
Гурни почувствовал, что его лицо сложилось в напряженную гримасу — отчасти от влажного, леденящего воздуха, отчасти от внезапного осознания: все, что ему якобы известно об убийстве, — сплошная беспросветная бессмыслица.
Глава 29
Задом наперед
Ноябрь был его нелюбимым месяцем — время тусклого света, неясный промежуток между осенью и зимой.
Погода обостряла ощущение, что он заплутал в тумане дела Меллери и в упор не видел чего-то, что находилось прямо перед ним.
Когда он вернулся домой из Пиона, он решил, что было ему несвойственно, поделиться сомнениями с Мадлен, которая сидела за сосновым столиком над остатками чая и клюквенного пирога.
— Хочу, чтобы ты сформулировала свою точку зрения по одному вопросу, — сказал он, тут же пожалев о выборе лексики. Мадлен не любила официозный тон.
Она склонила голову набок, и он воспринял это как приглашение продолжить.
— Институт Меллери расположен на сорока гектарах между Филчерз-Брук-роуд и Торнбуш-лейн, в горах над поселком. Там примерно тридцать гектаров леса, а еще на четырех гектарах — газоны, парк, стоянка и три здания: главное, в котором находится лекторий, кабинеты и комнаты гостей, дом, в котором жили Меллери, и сарай для всякого садового оборудования.
Мадлен посмотрела на кухонные часы, и он поспешил продолжить:
— Полицейские обнаружили следы, ведущие от входа со стороны Филчерз-Брук-роуд к стулу, стоявшему за сараем. От стула следы вели к месту, где Меллери был убит, а оттуда — к точке в лесу, на расстоянии примерно километра, где следы прекратились. То есть дальше их просто нет. Нет ни малейшего намека на то, каким образом человеку, дошедшему до этого места, удалось скрыться, не оставив следов.
— Ты серьезно?
— Я описываю результаты расследования.
— А что с другой дорогой, которая туда ведет?
— Торнбуш-лейн находится в тридцати метрах от последнего следа.
— Медведь вернулся, — сказала Мадлен, помолчав.
— Что? — не понял Гурни.
— Медведь. — Она кивнула в сторону бокового окна.
Между окном и спящей, покрытой инеем клумбой стояла согнутая до земли стойка для птичьей кормушки, а сама кормушка валялась рядом, расколотая пополам.
— Я попозже с этим разберусь, — сказал Гурни, раздражаясь на не относящееся к делу замечание. — Есть у тебя какие-то идеи по поводу истории со следами?
Мадлен зевнула.
— По-моему, все это глупость, а тот, кто это сделал, сумасшедший.
— Но как он это сделал?
— Это как фокус с цифрами.
— Не понимаю тебя.
— Я хочу сказать — какая разница, как он это сделал?
— Продолжай, — попросил Гурни, в котором любопытство побеждало раздражение.
— «Как» не имеет значения. Вопрос в том, «зачем», а ответ очевиден.
