Возвращение в Москву

теперь не увижу. Не прощусь, – бормотал Юра и не узнавал своего голоса.

– В гробу, может, и лучше, что не увидишь. А проститься можно уж как умеешь. Вспомни ее, подумай, поговори мысленно. А на похороны – нет, не могу отпустить. И самовольно, будь другом, не вздумай… Некем мне конвой усиливать. Ох, скоренько все побегут по своим делам с зоны! – вздохнул Семеныч. – Ну что? Помянем, Юра, твою маму? Давай еще залпом-то. Земля пухом.

– Помянем… Тогда, Семеныч, ты… Можно отца на свидание вызвать? – неожиданно для себя попросил Юра, который раньше отказывался от свиданий, считая их непосильным испытанием и для себя, и для родных.

– Вот это дело, – поддержал Куштан. – Свидание тебе будет. Но не жди, чтобы так уж сразу. Пока колеса скрипят, да бумажки идут… Со своей стороны я ходатайствую, чтобы побыстрее. Весна, Юра. Я тебя скоро расконвоирую. Есть тут одна идея, но изложу потом. Сейчас не тот момент.

Семеныч положил Юру отсыпаться в комнате для свиданий, потому как после возлияний в барак его пускать нельзя было. Но по-настоящему Юра не в состоянии был уснуть. В забытьи, в пьяных волнах, качавших его, пытался он отыскать образ матери, чтобы попрощаться с ней, но не мог вспомнить лица. Только тонкие руки, нервно переплетенные пальцы виделись ему, а лицо было скрыто за волосами, тяжелыми и будто бы мокрыми, как из-под ливня.

«Мама, ты купалась? Плавала в речке?» – догадывался он. «Да, Юрочка, купалась, плавала», – отвечала она. «Ныряла?» – пытал Юра так, как будто снова был маленьким мальчиком четырех-пяти лет. «Разочек, – отвечала она. – Я не люблю нырять, ты же знаешь». «А я люблю, но не умею. Можно мне поплавать, мама?» – спрашивал он. «Вода для тебя слишком холодная, Юрочка, – отвечала она, – и пловец из тебя пока что не выдающийся. Так, лягушоно-чек. Учись плавать в теплой водичке. А пока, прости, родной, не позволю. Не позво-олю-уу…»

Не пытайтесь понять женщину. Не дай бог, поймете

– Теперь уж поздно жалеть и Виниться, но я Вот что скажу, Юра, по размышлении. Ты слушай. Вдруг да окажешься мудрее меня. ЧелоВек – сущестВо страшное. И не потому, что зВерстВа В нем больше, чем В любом зВере, а потому, что неумен, не понимает: как это так, Все В мире складыВается не по его. У каждого сВоя праВда. Ученые объясняют, почему так, но что с того? Ничего не меняется. Одна праВда протиВ другой, другая протиВ третьей… И только дай поВод охладеть, ВозненаВидеть, презреть другого, он чуть не В радость станоВится, этот поВод, и кажется нам, убогим, что так подтверждается наша правота – в ненависти, в презрении подтверждается. Страх-то какой, если подумать.

– Бабушка Нина говорила: тираним ближнего будто бы во благо его.

– Это я сейчас понимаю, что она права, Юра.

– Я не верю, что ты возненавидел маму. Ты всегда ей все прощал.

– Все так. Но, наверное, я ждал награды за свое всепрощение. А получилось… Эх, да что там! Гнусность получилась. С позиций моей личной правды. Пока она в Москве была, поначалу растил я в себе злобу, потом злоба зачахла со временем. Осталось разочарование. А когда этот, московский-то, ее выгнал, она вернулась, видно, в расчете хотя бы на жалость, если не на прощение и доверие. А я не мог ей этого дать. Мы жили чужими. Что мне стоило ей доброе слово сказать? Но всегда сто причин находил, чтобы не приласкать, не ободрить. Обижался. И за себя, и за тебя, что бросила. И вот – нет ее больше. Жизнь-то, она как былиночка. Никогда не знаешь, когда притопчут. Вот, скажем, вышел кто из дому и лишь за угол свернул – полюбопытствовать, что там за углом, и вернуться. И не вернулся. Машина ли сбила, гром ли небесный поразил. И вот тебе – расставание навек нежданно-негаданно. И оставил он тех, кто не успел прощения попросить за неласковое слово. И опять тем обидел…

Из разговора отца и сына Мареевых в комнате для свиданий исправительного заведения

Алексей Николаевич блудную жену принял без слова. В буквальном смысле без слова. Он только охнул, когда увидел, как она спрыгивает с подножки поезда на насыпь во время нечаянной остановки, на которые он был мастер. Спрыгивает неловко и прямо чуть не ему на руки. А черные очки, которые свалились с ее носа ему под ноги, он растоптал и не заметил. Оба они обомлели от неожиданности, поезд тронулся, да так и увез сумку с немногими вещами Ирины Владимировны, и они потом так никогда не нашлись, и паспорт тоже. Бродяжка бродяжкой явилась в мужний дом Ирина Владимировна. И беретик этот ее нищенский, и юбка страшная, каких она никогда не носила…

Бабушка Нина Ивановна, отпричитав и отсопливившись, велела:

– Ну и все. Живем, хлеб жуем. Объяснения сложные твои, Ира, нам слушать незачем. Так ли, Алексей?

Алексей Николаевич как раз и послушал бы историю, в надежде понять хоть что-нибудь, чтобы себя больше не мучить, но сил душевных не было возражать и нагнетать, поэтому пожал он плечами и перенес свою постель в закуток за занавеской, на старый диван. Да так и залег, почти равнодушно подслушивая разговор Ирины Владимировны и тещеньки.

– Скажи только, есть ли надежда, Ирочка, что ты больше не пустишься приключений искать? – спросила Нина Ивановна.

– Меня выгнали, – коротко ответила Ирина Владимировна. – Но все к тому шло… с самого начала. Это я сейчас понимаю. Я везде не к месту, да, мама? Мне прощения просить?

– Просить, я думаю. Но потом, когда в себя придешь. Когда себя жалеть перестанешь, а пожалеешь нас с Алексеем. И Юру. Здесь-то я всем говорила, что ты в Юриной семье живешь, помогаешь. Не знаю, поверили или нет. Деревня же, все верхним нюхом чуют. Как это от родного мужа, да в молодую семью? Говори не говори, ври не ври, все как-то наружу выплывает.

– Я себя жалею, ты права, мама. Не хочу, но так получается. Но и виню тоже, с самого начала.

– Я-то тебя понимаю, но не жди такого понимания от мальчиков, ни от Алеши, ни от Юры. Винить и волю себе давать? Как они поймут? С Юрой и вовсе не знаю, как быть. Ему совсем уж тяжко. Молюсь за него, стала верующей.

Так из повествования Нины Ивановны Ирина Владимировна узнала Юрину историю, и ужаснулась, и прокляла себя, нерадивую мать. Узнала она и то, что Юлия вторично вышла замуж, и во втором браке у нее родился сын. Тем самым объяснилось наличие черноволосого и светлоглазого малыша, которого выгуливала Елена Львовна на Воробьевых горах, когда Ирочка от нее бежала в стыде. Объяснилось, к боли и тяжкому разочарованию Ирины Владимировны, так как малыш занимал ее мысли всю долгую дорогу домой и казался таким родным.

Юре не стали сообщать о возвращении Ирины Владимировны. Она в порыве хотела ехать к сыну, но паспорт-то пропал, а без паспорта вас вроде бы как и не существует на белом свете. К тому же ей объяснили, что без разрешения на свидание никто ее к Юрочке не допустит. Более того, ей объяснили, что Юрочка сам категорически отказывается от свиданий с кем бы то ни было, полагает, вероятно, что таким вот диким образом он бережет родных от излишних переживаний. Более того, Нина Ивановна, строго вздохнув, постановила:

– Хватит уж тебе шастать, Ирочка. У тебя разум набекрень и сердце не на месте. Куда тебя выпускать такую? Оттаешь немного, отогреешься, перышки на крылышках поотрастишь, может, и мужа вернешь – его ли не пожалеть, ты задумайся. Тогда уж и… в путь можно снова. Вот кагорца тебе не налить ли? Церковное вино, никакой не грех. Зря ты думаешь. И как медицинский работник, я тебе рюмку посоветую. И как мать. Пользительное вино, кагор-то.

И Нина Ивановна опрокидывала резную рюмочку с пользительным вином и отирала по дурной привычке кончиком головного платка губы и красный носик. И вздыхала всласть.

Мужа не пожалеть ли, сказала Нина Ивановна. Мужа обычно жалеют известным всем надежным способом, вслед за чем следует хотя бы временное примирение. Способ этот не был новостью и для Ирины Владимировны. Но, такая беда, в этом смысле Алексей Николаевич перестал быть мужем. Еще год назад из мужской нужды Алексей Николаевич завел себе железнодорожную кассиршу с пригородной станции «Тетерин-Перегонная» и наведывался к ней в выходные. И не оставил этой своей привычки с приездом Ирины Владимировны. Не оттого, что более не привлекала, и не в наказание ей, как она полагала, а потому что – как же? После всего-то? Не положено, должно быть. Как ни жаль. Как ни стыдно.

Нина Ивановна скорбно вздыхала, не смея осуждать зятя. Что до Ирины Владимировны, то она упивалась одновременно и унижением, и гордыней, а потому молчала, то склоняя голову, то закидывая. И,