натянув курточку с высоким воротником, в которой вернулась, шла из дому петлять по окрестностям. И курила теперь в открытую, не обращая внимания на косые взгляды деревенских.
К зиме Ирина Владимировна получила новый паспорт с чужим изможденным фотографическим лицом и восстановилась на работе в школе. Но учительницей она была уже не той тщеславной, настырной, гневной и счастливой успехами своих учеников. Она стала равнодушной и вялой. Детская живость виделась ей наказанием и являлась поводом для постоянного раздражения. Тетрадки Ирина Владимировна проверяла небрежно, оценки ставила несправедливо и вообще абы как, мыслями будучи в опустевших своих эмпиреях. Ее уроки прогуливали, за глаза называли ведьмой. Сначала называли ученики, а потом даже и бывшие подружки ее, учительницы, которых с грубоватой неловкостью она избегала.
Весной она увидела, что старый школьный парк совсем одичал и заглох, яблони цвели по-нищенски, скудно, а от ее любимой клумбы, когда-то пестревший цветами с весны до поздней осени, почти ничего не осталось. Лишь нарциссы разрослись, дав множество луковичных деток, хотя и измельчали. Она заставила себя возиться с землей, что-то подсаживала, но не спасла юную рассаду от поздних заморозков и оставила цветоводческие поползновения.
Год прошел, пролетел быстро и в сердечной немоте. Будто в старом кино в минуту за окном отсверкали летние грозы, облетела бурая осенняя листва, потускнела в зимних сумерках рябиновая горькая услада, обильно нападал снег, лег белыми горами и будто бы навсегда. И вдруг начал, вздыхая, словно испуская дух, тихо оседать под мартовским солнцем.
Ранним-ранним мартовским утром, еще затемно, Ирина Владимировна, всю ночь промаявшись тоскливой бессонницей, вышла из дому – от теплой душной печки на воздух – и побрела по распутице, вязнувшей к ногам, будто заклятой никуда ее не пускать.
Днем спохватились – где же она? Нашумели по деревне. А через несколько часов ее вытянули баграми из примеченной кем-то свежей полыньи под мостиком, из-под ломкого, готового тронуться льда речки Генераловки.
Что за рай земной! Лес, черневший в дальней дали, если смотреть на него из- за колючки, вдруг оказался совсем рядом, весь в зеленой дымке. А на опушке и над овражками пушилась желтым, уже отцветая, верба. И трава на воле не трава, а зеленое шелковое счастье, раньше Юра этого не знал. Это совсем не та трава, что пробивается у стен бараков, это не грязно-зеленый истоптанный пятачок у клуба, пятачок, где перекуривают любители выпендриться на сцене с агитками, в которые сами не верят. Чистая зелень, и ни лжи в ней, ни злобы, ни зависти. И если смелости хватит, можно выкроить момент, добежать до леса там, где он языком подбирается прямо к поселку, и упасть в молодую травку лицом, пусть даже земля еще слишком холодная. А небо… Вольное небо, пожалуй, тоже другого цвета – без того оттенка хмари, что поднимается от озлобленных враждующих людей и повисает тяжкой тучей, а чистая лазурь. Такая чистая, что звенит тонким хрусталем.
… В поселковой школе Юра начал работать в конце учебного года, в апреле. Такой подарок сделал ему Тимур Семенович, узнав из бесед со своей местной дамой сердца и матерью-одиночкой, что в школе остались всего две учительницы. И дети то ли учатся, то ли мучатся. Старшие же, те, кто не желает связывать свою жизнь с колхозом, армией или тюрьмой, а мечтает о московских вузах или хотя бы поначалу-то техникумах, в преддверии экзаменов – не школьных, нет, а вступительных, находятся в полной растерянности.
Юра колебался, смущался, не верил в свое учительство, но Семеныч велел ему переговорить с директрисой. Юра согласился. С той только целью, чтобы час-другой провести на воле. А потом позволил себя уговорить высохшей умотанной тетке Валентине Игнатьевне Буровой, которая директорствовала, вела младшие классы и не боялась нисколько Юриного тюремного духа, благоприобретенной на зоне излишне настороженной повадки, жесткого, цепкого взгляда.
– Но у меня нет педагогического опыта, – честно предупреждал Юра. – И детей я боюсь. Вернее сказать, не боюсь, а не знаю, что с ними делать и как. Правда… правда, мама у меня была учительницей языков, тоже в поселке. Но я, как она, не смогу, Валентина Игнатьевна, честное слово.
– Давайте попробуем, Юрий Алексеевич, – приглаживала полуседые неухоженные волосы директриса. – Конец года. Мы с Катериной Федоровной – она уж старенькая совсем, она, что может, у старших ведет – не справляемся ну никак. Весь педагогический состав разбежался по городам и весям. Вы ведь ничего не теряете, если попытаетесь. И мы ничего не теряем, если у вас не выйдет. Не выйдет и не выйдет, останемся при своих, как говорят картежники, – позволила себе улыбку Валентина Игнатьевна. – Вы гуманитарий, как я понимаю? У вас будет английский, если хотя бы самую малость владеете, русский, литература и отечественная история. С географией, думаю, тоже придется вам справляться – уж как-нибудь. Возьмете себе старшеньких, нам, женщинам, с взрослыми детьми справляться сложнее. Такие они сейчас, знаете, акселераты. Всех, заранее скажу, тянуть бесполезно, не те дети и не те у них родители, и дорога им, как ни грустно это сознавать, выпадает не самая увлекательная. А пятерых-шестерых уж подготовьте мне, пожалуйста, пристойно. И так, чтобы они сами уверены были в своих знаниях. Они хотят после школы податься в Москву на учебу. Знакомо вам такое стремление, Юрий Алексеевич?
– Еще как знакомо, – загрустил Юра.
– Мы договорились, Юрий Алексеевич? Тогда прошу за мной в методкабинет – остатки прежней роскоши. Там книжечки возьмете – поурочное планирование и все такое, говорят, все устарело, но я не очень-то верю в нынешние нововведения. Какие-то они пустопорожние. Ничего в школьной науке кардинально измениться не может. Учим ведь вещам элементарным, базовым. И что-то я не слышала пока о потрясении основ мироздания, о таких, из-за которых учебники надо переписывать наново. Учебники просмотрите, полистайте. И Катенька Федоровна вам поможет сориентироваться, и я не оставлю.
Так Юра получил опыт учительства. Он приступил к работе уже через два дня после разговора с директрисой Валентиной Игнатьевной. Со стороны Тимура Семеновича Юрино особое положение было попустительством неслыханным, но «хозяин», мастак по части идеологической казуистики, все сумел как-то утрясти и повернуть на пользу всем. Один восторженный болван об удачном опыте Юриного «перевоспитания», «перековки», как говорили когда-то, даже написал в местной газетке.
Поселок отстоял от зоны километров на семь. Чтобы успеть к восьми часам – именно во столько начинались уроки в поселковой школе, – выходить требовалось еще до семи утра и, следовательно, вставать до побудки, завтракая буквально на ходу прочерствевшим за ночь хлебом и запивать его остатками вчерашнего чая или, если чая не оставалось, что случалось чаще, холодным кипятком. Но Юра нисколько не тяготился этими мелкими неудобствами: чем меньше он общался с со-сидельцами, чем меньше видел лица, объединенные выражением озлобленности, тем более тягостным было вечернее возвращение в барак.
Дорога у Юры, отвыкшего от длинных переходов, занимала поначалу часа полтора, потом он свел время пути к часу, потом, когда дыхание наладилось и нужные мышцы привыкли к долгой ходьбе, решил бегать, тренируясь. За поворотом грунтовки, когда его уже никто не видел за придорожными посадками, он начинал свой бег и выгадывал свободное время до уроков.
Он ставил на плитку старенький чайник, наливал чай в бокал с печатными цветочками и полустертой золотой полоской по краешку, который ему выделила старенькая Катерина Федоровна, насыпал сахарного песку из обколотой, но настоящей сахарницы, со звоном разбалтывал жестяной ложечкой, ставил бокал на облупленный подоконник, запивая, грыз сухарик или сушку, если находились, и проводил так счастливые сорок минут.
