кричал, грозил, бил его палкой или молотком. Но я не бил и не кричал, и потому он не знал, чего ждать от меня в следующую секунду.
— Знаете, я почти готов вам поверить, господин Пырьев, почти готов. Верят же вам и таким, как вы, миллионы, почему бы и мне не поверить? Закон один, и вы, конечно, обязаны служить ему. Но как быть мне и таким, как я? С закона ведь не спросишь, его нет, он испарился. А вы вот, его служитель, здесь, собственной персоной. К тому же законы в истории бывали всякие… Если не виновны вы, то как, спрашивается, можно судить Станина и сталинских следователей, судей? За что? За то, что они рьяно выполняли закон и отправляли на тот свет миллионы? Людей в любом случае не убудет, подумаешь, пустяки, главное — закон соблюсти. Я правильно мыслю, господин Пырьев? Правильно. От срока до расстрела — всего шаг, один шаг. И если завтра примут закон, позволяющий расстреливать малолетних детей и беременных женщин, вы и тогда не уйдете в отставку. Останетесь чистеньким и при расстрелах. А лидер, некий очумевший маньяк, управляющий страной, под чьим руководством и с чьей лёгкой подачи, собственно, и принимаются закончики, вообще будет ни при чём. Сошлется, скажем, на Думу или на Верховный Совет, спрашивайте, дескать, с них. Вот так творится настоящее законное беззаконие, Илья Григорьевич. Спросить, как всегда, не с кого. Отвечают всегда одни и те же — я и такие, как я. Нам просто ничего другого не остается, ни-че-го! — Я пытался поймать его взгляд, но тщетно, он отводил глаза, а чаще не поднимал головы вовсе. — Вы солгали мне, господин Пырьев! И за это вам придется ответить вдвойне. Солгали потому… что не могли не солгать. Вы трус и полное ничтожество, о которое не хочется пачкаться! Вы ждете доказательств? Пожалуйста! Вспомните своё собственное настроение, когда вы вынесли мне приговор… Оно было прекрасным, абсолютно не подавленным. У тех, кому выкручивают руки, кто действует по принуждению, не бывает румяных щёк, они судят и страдают. Страдают, господин Пырьев. Вы же думали об обеде и о ножках своей жены. Вспомните слова, которые вы мне сказали… Каким тоном? Вспомнили? Вы виноваты, виновны, как никто, и сейчас я зачту вам приговор.
Он вздрогнул и посмотрел на меня так, как смотрят животные, перед тем как попасть под нож.
— Не убивайте, умоляю вас! Только не убивайте! Пощадите ради всего святого, умоляю!!! — Он вскочил и тут же упал на пол, согнулся у моих ног и стал безудержно скулить. Омерзительная сцена, не дай бог её кому-то увидеть. Человек превратился в ничто прямо на глазах.
Достав две сигареты из пачки, я протянул одну ему:
— Возьмите и не скулите.
— Я виноват, виноват, виноват. Пощадите меня! Я не хотел, я думал… Умоляю! — Он вскинул голову и приложил руку ко рту, видимо решив, что это конец. Последняя сигарета.
— Я… не к-курю, — прошептал этот гад едва слышно, но за сигаретой все же потянулся.
— Напрасно. Очень даже успокаивает. Кто не курит, тот не жалеет нервы.
Я присел на корточки и закурил, исподтишка наблюдая за ублюдком. Он по-прежнему всхлипывал и мял в руках сигарету.
— Вынесите себе приговор сами, — сказал я. — Так будет честно. От других к себе, по диалектике. Не каждому судье бывает оказана такая честь. Я подожду. Могу даже выйти. Хотите?
Я встал и действительно вышел, тихонько прикрыл за собой дверь. Стал ходить взад-вперед в ожидании судейского вердикта. Интересно, что он придумает и придумает ли вообще что-нибудь в таком состоянии? Скорее всего скажет: «Делайте что хотите, я не могу». Хотя… Подождем, не каждый день судишь судью. Я посмотрел на часы и засек время. Решил ждать как можно дольше. Пусть помечется, как крыса в капкане, пусть пошевелит извилинами… Статья без частей, от и до. Учтем и первую судимость, учтем. Лишь бы не обосрался, это уж точно ни к чему. Я ждал минут двадцать и наконец вошел.
— Ваше время истекло, господин судья, я слушаю. — Его лицо было серым и безжизненным, он даже не отреагировал на мои слова как должно. — Ну так что? — повторил я вопрос.
— Воля ваша. Так и так вы исполните задуманное. Не мучайте меня только, прошу вас.
И все-таки он еще надеялся, читал ответ в моих глазах, пытался прочесть. Но я был готов и к этому.
— Возможно и исполню. И все же ваше слово, я жду. Сейчас вы решаете свою собственную судьбу. Молчание я расценю как согласие на смерть, предупреждаю. Всё! Деньги, выкуп, как вы уже, наверно, догадались, мне ни к чему, не тот случай.
— Отрубите мне руку. Руку! Вот я даю вам свою правую руку, рубите её, — неожиданно воскликнул он, да так резво, что я вздрогнул. — Рубите! Ну!
— Вы серьёзно?
— Да!
— Это ваш приговор?
— Да, да, я согласен. Вот, — вытянул он вперед правую руку.
— Вы считаете, что ваша рука стоит шести лет неволи?
— Не знаю. А что я могу ещё сказать и предложить? — вопросом на вопрос ответил мерзавец.
— Действительно нечего, — согласился я. — Что ж, пусть будет по-вашему, я обещал. Где будем рубить? — спокойно спросил я. И сам себе ответил: — На табурете. Одну секунду…
Я вышел и окликнул Слона, попросил его найти топор. Он не стал переспрашивать, однако глаза его расширились. Через пару минут он вернулся с топором в руках.
— Ржавый, бля!.. Другого нет.
— Сойдёт и этот, благодарю. — Я взял топор из его рук и пошел к судье.
— Одно уточнение, господин Пырьев, — сказал я, войдя в «карцер». — Я не палач и посему мне ни к лицу рубить чьи-то руки. Будьте добры, сделайте это сами.
Я протянул, ему ржавый топор рукояткой вперёд, а сам внутренне собрался, сконцентрировал на нем все внимание. В такой ситуации все могло статься. Но он бы не успел: во-первых, я стоял рядом с дверью, во-вторых, был наготове.
— Но-о… Это невозможно, я не смогу, — пролепетал судья. — Я никогда… — Он запнулся.
— …не рубили рук. Я тоже. Будем считать, что мы на ученьях. Я считаю, а вы целитесь и на счет семь отстегиваете греховную плоть. Итак, начали. Раз… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть…
Он было дернулся, положил руку на табурет, но так ничего и не смог. Опустил топор и сел.
— Лучше вы, вы, прошу вас. Это выше моих сил.
— Нет! — отрезал я. — Либо вы рубите руку, либо я считаю приговор недействительным. Решайте сами. У меня уже нет времени.
— Но мне необходимо настроиться, я не могу так быстро, поверьте. Скажите, вы оставите меня в живых после этого или?..
— Вопрос уже решён. Рубите или нет?
Он снова встал, положил руку на табурет, размахнулся и… выронил топор, именно выронил.
Я понял, что судья испил сию чашу сполна. Пора кончать спектакль.
— Вижу, вы ни на что не способны, а еще судья, — съязвил я. — Пойду вам на уступки… Но в любом случае все должно быть законно, как в настоящем суде. Сначала вы несколько недель ожидаете приговора, затем вам даются семь суток на обжалование, потом — рассмотрение жалобы в вышестоящей инстанции, и лишь после этого следует утверждение. Вы, разумеется, в курсе.
Он встрепенулся.
— И что?
— Ничего. Придется подождать, посидеть. Под подписку у нас не выпускают, извините. Времена тяжёлые. Да и вы человек не благонадежный, ещё передумаете ненароком. А тут, как в консерве, да и руки при вас. Всего доброго, я закончил, господин Пырьев.
Я повернулся к нему спиной и открыл дверь.
— Подождите, прошу вас! Выслушайте меня. — Он вскочил с табурета и бросился ко мне.
— Позже, потом. Ведите себя прилично, без нарушений.
Я захлопнул дверь и дважды провернул ключ. Затем навесил амбарный замок и тоже закрыл его. Никогда не забуду чувства, испытанного в этот момент. Я, полжизни просидевший в тюрьме, сам стал тюремщиком для кого-то. Я шея по темному коридору, и мне было противно. Неужели я выше и благороднее их? Он, конечно, враг, заслужил, но как муторно и скверно на душе. В прощении — великая тайна. Может быть, когда-то и я прощу всех, а пока… Пока мне надо выяснить, кто такой этот Понт, а ещё лучше уносить отсюда ноги, и поскорее. Судью наверняка уже ищут, должны искать, супруга ждать не будет.
Я поднялся наверх и напомнил Таре о машине и прочем.
— Замети как следует следы…
— Едем?
— Да.
«На какой хер мне сдался этот Понт? — подумал я. — Завтра я буду далеко-далеко отсюда. В конце концов, это Тарины проблемы. Я ему намекнул, а дальше пусть думает и решает сам».
Я лежал на Анжелиной мягкой постели и смотрел местные новости. Просто так, не ожидая услышать что-либо о судье. Было около шести вечера, она вот-вот должна была вернуться с работы. Я не особо баловал девочку деньгами, плохая привычка, но кое-что подкинул. На молочишко и хлебушек. Она была довольна, ещё как. Бедняжка стригла чьи-то головы с утра до вечера за какие-то жалкие гроши и благодарила судьбу. Большинство ее подружек и сверстниц давно ходили на панель или имели лысых «спонсоров», не мечтая о работе. Она сама мне рассказывала об этом. Рассказывала и тяжело вздыхала, смотрела куда-то вдаль грустными глазами. Как выяснилось на второй день моего пребывания у нее, ее мать была торговкой. Она ездила по другим городам, закупала разные тряпки и другой товар, затем неделями стояла с ним на вещевом рынке. Так жили многие в России, я это знал. Девочка хорошо смотрелась, она была нежной и ласковой и даже немного стеснялась меня. Мы ни разу не спали вместе, и сейчас, лежа на ее кровати, я думал о том, что будет некрасиво уехать завтра утром, так и не обласкав её по-настоящему. Плоть потихоньку подавала свой голос и просила женщину. Пока еще слабо. О похищении судьи ничего не сообщили. «Скорее всего, сообщат позже», — подумал я. Соображают, прикидывают, рыщут по тихой. Возможно, еще не верят, что это не что иное, как дерзкое похищение. Итальянский паспорт к черту! Сейчас я русский. Я встал и открыл чемодан. Два паспорта, которые мне «сделал» Тара, смотрелись как настоящие. По всему было видно — работал чистодел и профессионал.
Первый паспорт — на Ольховского Евгения Борисовича, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения. Город Самара. Второй — на имя Бестужева Валерия Павловича, город Ленинград, то бишь Петербург. Возьму, пожалуй, бестужевский, чем-то он приглянулся мне больше. Валерий Павлович… Надо хорошенько запомнить данные, кто знает, что будет дальше. Шубу придется оставить Анжеле, приметная. Дорогая, но черт с ней, пускай продаст. Рядом с
