— Писатель? — удивился Фулевый.
Я усмехнулся опухшими губами и тут же охнул от боли.
— Еф-тать! — воскликнул он. — Опиши нашу жизнь, еф-тать! С меня же роман можно писать! Напишешь? Я тебя прошу — напиши! Гляди! — он открыл рот и еще раз раздвинул губы рукой и обнажил полный рот металлических зубов. — Видал? Это мне на пересылке выбили, мне еще пятнадцати лет не было. А за что? Ни за что! А теперь сюда смотри, — он обнажил локоть и показал руку всю в игольных уколах. — Видел? Пятнадцать лет колюсь. Да я тебе всю жизнь расскажу — ты такой роман напишешь, как Толстой! Еф-тать! А за что тебя замели?
Я рассказал — и про гроб с опиумом, и про Зиялова. Не сказал только про сестру, как-то неохота было впутывать.
— Целый гроб с опиумом! Еф-тать! — обалдел Фулевый. — Ты видал, Шах! Ты видал, как они на нас варят! Это ж миллион рублей! Хрен его знает — может, два миллиона! Вот это люди работают! Еф-тать! Слушай, писатель, а ты это напишешь? Напишешь, как нас тут с тобой отпиздили? А? Еф-тать, так они с тобой влипли, мусора! Бухгалтер, если ты не позвонишь куда он сказал — в камеру не приходи, понял?! А если заложишь — я тебя и из Колымы достану., учти! Перо вставлю! Ты понял?
— Понял… — испуганно сказал бухгалтер и отодвинулся от нас подальше.
Всю ночь под храп остальных заключенных Фулевый и Сашка рассказывали мне свои истории. Фулевый был вором-домушником, гастролером и наркоманом, его взяли вчера утром что называется «с поличным» — в квартире главного инженера трубопрокатного завода, — он уже точно знал, что ему «пришьют» сто сорок четвертую статью, часть третью, и впаяют «червонец» — десять лет, и он только прикидывал, куда его могут послать — на БАМ, или в Воркуту, или на Нарынскую ГЭС.
Потом мы обсуждали Сашкину историю. У Сашки, по словам Фулевого, было абсолютно чистое дело. Да, он на ходу запрыгнул на трамвайную подножку, но вот, собственно, и все преступление. А дальше — те два неизвестных ему парня его сталкивали с подножки, били сверху ногами, а он в порядке самообороны стащил их с подножки. Кажется, там был этот «товарищ в очках», но — часы?? Какие часы? Откуда?! Я снял ваши часы? Да вы что? Вы видели, что я снял ваши часы? Ах, вы не видели! Ну, так о чем речь? И вообще, гражданин следователь, как я мог снимать с него часы, если он говорит, что видел, как меня били те двое?! Значит они меня били, а я в это время снимал с него какие-то часы? Так?
Фулевый так точно, так правдоподобно и подробно выстроил Сашкину защиту на следствии, что, забегая вперед, скажу, что Сашке на допросе оставалось только повторить заготовленные реплики. Утром, после того, как троих пятнадцатисуточников (в том числе и бухгалтера) увели на работу, Сашку вызвали на допрос, и он вернулся через час с большим пакетом в руках — там был чурек, виноград и короткая записка: «Мы тебя будем ждать. Мама, Лина».
Но не успели мы справиться с этим пакетом, как на допрос вызвали меня. Уже в том, что конвойный повел меня сразу на второй этаж, я почувствовал некоторые изменения. Коридор второго этажа был крашен не бурой краской (теперь-то я понял, почему на первом все крашено в бурый цвет — чтобы кровь не так бросалась в глаза, если попадет на стены), так вот, коридор второго этажа был крашен в свежесалатный цвет, а на полу лежала ковровая дорожка, и таким образом было очевидно, что бить тут уже не будут, — хотя бы чтобы не пачкать эту дорожку кровью.
В комнате следователя, обставленной не по-казенному, а хорошим письменным столом, нормальными венскими стульями и даже холодильничком в углу, сидел за столом молодой, голубоглазый мужчина в гражданском костюме, писал что-то.
— Присаживайтесь, — кивнул он мне на стул, и я сел. Не поднимая головы, он еще минуты четыре, если не пять, писал какой-то протокол, потом расписался внизу и поднял на меня глаза, откинулся на стуле. — Н-да… Значит, вы — Гарин? Из «Комсомольской правды»? А как вы это докажете?
Я молчал. Просто молчал и все. Демонстративно.
— Ну? Что же вы молчите?
То, что он говорил мне «вы» и что привели меня сюда, в этот нормальный кабинет, говорило само за себя. Значит, бухгалтер уже позвонил Изе Котовскому или Расулову в ЦК, или даже им обоим.
— Ну? Что же вы молчите? — спросил он.
Не глядя на него, а глядя в стену, я произнес:
— Не знаю, с кем разговариваю.
— А-а… — он опять откинулся на стуле, сказал небрежно: — Ну, а зачем вам знать? Ну, допустим, я — следователь. Это сейчас неважно. У нас будет просто небольшой разговор, не для протокола. Вот смотрите. Некий человек вместе с грузчиками выгружает из самолета гроб и несет его к выходу из аэропорта. Так? По дороге гроб случайно падает, разбивается, и оказывается, что в нем наркотики. Человека, естественно, арестовывают, везут в милицию. Но при водворении в камеру до выяснения обстоятельств дела он оскорбляет сотрудника милиции, грозит, что всех посадит в тюрьму, что он корреспондент всесоюзной газеты, хотя у него при себе никаких документов. Видите, все занесено в протокол, — он показывает мне протокол.
— Дальше, в камере предварительного заключения едва переступив порог, он затевает драку с уголовниками, избивает арестованного по кличке Фулевый. Смотрите, вот показания ваших сокамерников. Понимаете, товарищ Гарин, в нашей стране демократия и вы не имеете права оскорблять милицию и бить заключенных, даже если вы действительно корреспондент…
Я молчал. Если у них есть показания трех моих сокамерников, значит, это пятнадцатисуточники, и значит, это бухгалтер настучал. Никуда он не позвонил, сука, а просто выдал наш ночной разговор милиции и получит за это какие-нибудь поблажки, и в нашу камеру его, конечно, больше не вернут.
— Ну? Я вас слушаю, — сказал мой «следователь».
— Я буду говорить только с начальником милиции, — сказал я.
— Опять! — поморщился он. — Послушайте… как вас по отчеству?
— Думаю, вы уже знаете… — сказал я. я Он усмехнулся:
— Действительно, знаем: Андрей Борисович. Больше того, я читал ваши очерки — про Заполярье, про сибирских шоферов и геологов, и прямо скажу — я ваш поклонник, вы прекрасно пишите. Но! Никто не имеет права поднять руку на сотрудника милиции. А вы оскорбили капитана советской милиции. Вот его рапорт! Что будем делать?
— Судить, — сказал я, глядя ему в глаза. я — Кого?
— Меня, — сказал я. — Устроим открытый судебный процесс и выясним: кто на кого поднял руку. Вызовем на суд «Комсомолку», отдел агитации и пропаганды ЦК…
Он помолчал, разглядывая меня, словно назначая мне другую цену, или прикидывая, с какой стороны зайти на этот раз.
— Н-да… Странный вы человек, Андрей Борисович. Неужто вы не знаете, что у нас милицию не судят. Хотя, конечно, и у милиции бывают ошибки, мы тоже люди, знаете. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Ведь и газеты ошибаются, мы-то с вами знаем. Напишут про кого-нибудь, что он ударник труда, герой, а он, оказывается, жулик. Приписками занимается, очковтиратель. На него в ОБХСС целое дело. Но ведь газету не судят, верно? Поэтому, Андрей Борисович, мы с вами свои люди. А вы сразу — суд, разбирательство при открытых дверях, отдел агитации и пропаганды! Между прочим, еще не доказано, что вы и Зиялов — не одна компания. Зачем вы с ним из Ташкента в Баку прилетели? Кто он вам?
— Одноклассник, — сказал я. — И только.
— Ну, так это еще надо доказать! — он встал и прошелся по комнате, раскуривая трубку, и я невольно усмехнулся — так он стал вдруг похож на Сталина. Внешне совершенно иной человек, а двигается и говорит просто по-сталински: — Смотрите. С точки зрения органов, это выглядит так. Два одноклассника, один из них корреспондент всесоюзной газеты, везут из Ташкента в Баку партию наркотиков, и одного из них ловят, а второму удалось убежать в неизвестном направлении. Пока. Найдем и этого, конечно. Что вы улыбаетесь?
— Нет, ничего. — Все-таки было занятно, как по-сталински у него это звучало.
— Вы напрасно улыбаетесь. Наркотики — это очень серьезно. По Указу от 25 апреля 74 года «Об усилении борьбы с наркоманией» это теперь считается особо опасным преступлением. Так что по этому делу мы можем держать вас под стражей во время следствия до девяти месяцев, и имейте в виду — никакая редакция не поможет. Понимаете: девять месяцев вот в таких камерах, с уголовниками, убийцами,
