фанатиках первых ее дней. Я впервые увидел тогда из второй кабины, как пилотируют самолет, — те сдержанные и точные движения ручки управления, которые превращают машину в живое тело, послушное пилоту. Полет в открытой кабине на небольшой высоте и скорости по-своему не сравним ни с чем, недаром такой испытатель, как Сергей Анохин, по-прежнему любит и ценит планеры и спортивную авиацию.
После войны постепенно, но прочно к нам приходило другое ощущение авиации — мирное. Самолет теперь был не только боец, но и строитель. Мирное время потребовало от летчиков другого искусства, не менее высокого и точного, чем в бою. Развитие авиации по-прежнему шло по кривой крутого взлета — я помню, как мы, журналисты, осматривали послевоенный пассажирский самолет Ильюшина, теперь уже отлетавший свой век; нас восхищал уют салона с креслами в этой машине, созданной конструктором, чьи грозные штурмовики, как смерч, проходили еще недавно по переднему краю всех фронтов... В редакциях осторожные литправщики еще вычеркивали из гранок восторженные слова увлеченных очеркистов о том, что авиация близкого будущего снизит стоимость перелета до уровня железнодорожных тарифов, что было особенно важно для наших огромных пространств — лесов и гор, пустынь и тундры, — сохранив за собой преимущество в скорости.
Войдя в нашу жизнь, самолет незаметно распространился в ней так же быстро и почти так же широко, как раньше электричество. Во многих отраслях и профессиях, где раньше даже о нем не думали, он стал абсолютно незаменим. Быстрые перевозки пассажиров, грузов и почты, особенно в бездорожные или дальние места, стали настолько регулярными, что мы теперь по ним, с небольшой скидкой на задержки из-за погоды, меряем необходимые нам сроки, и это незаметно стало привычным только за последние двадцать лет после войны.
Мне приходилось потом летать в Арктику, на станцию «Северный полюс-7», на Камчатку и в глубинный Баунтовский район в горной тайге за Байкалом на реке Витим, — это все края без дорог, в которые раньше пробирались с великими трудностями, но теперь послевоенная авиация стала здесь бытом, таким же, как радио; здесь старожилы, ни разу не выезжавшие на Большую землю, не видели ни поезда, ни комфортабельного автобуса или автомобиля, но самолет для них — это трамвай, на котором можно отвезти куму в соседнее село мешок с рыбой, собаку или курицу, и жители тайги и тундры садятся теперь в крылатый транспорт с привычным безразличием пригородных пассажиров.
Дальние края при всех достижениях цивилизации по-прежнему требуют от летчиков большого мастерства и мужества. На севере любят рассказывать анекдот о том, как старый пилот вез не в меру разговорчивого корреспондента, который все рассуждал, как здорово обжили теперь Арктику, только еще троллейбуса нет. На взлете кусок льда пробил перкалевую обшивку на хвосте, в хвост набился снег, и пилоту стало трудно держать управление, чтобы сохранять равновесие. Близко от зимовки в пустой однообразной тундре он высадил пассажира, а когда тот, оглядевшись, спросил, где же поселок, летчик сказал: «Да ты иди все прямо, тут тебе каждый дорогу покажет. Только у медведя не спрашивай». Когда через четверть часа, подлатав машину на зимовке, он вернулся, корреспондент уныло брел сквозь Белое Безмолвие, без всякого воодушевления вспоминая рассказы Джека Лондона...
Без самолета нет метеослужбы, только с ним пристальная современная оптика обеспечила изумительно точные карты, на съемку которых раньше уходили годы. С самолета на специальной пленке фиксируют состав леса, отличая по интенсивности излучения цвета одну породу деревьев от другой. Археологам с воздуха открылись пути древних караванов, забытые города, контуры старинных крепостей и даже сплошь заросшие могильники, на которых при взгляде сверху трава отличается оттенком. Самолет удобряет поля и опрыскивает сады, ускоряет весеннее таяние снега, показывает гидрологам изменения берегов, течений и речного русла, открывает геологам с воздуха структуры, скрытые глубоко в земле, проводит во льдах корабли, рыбаков наводит на рыбные косяки, ученых высаживает в джунглях, а альпинистов — у вершин самых неприступных гор. Самолет почти в любую погоду вылетает к больным в санрейсы или на помощь заблудившимся, пострадавшим от стихий и несчастных случаев, — могли ли добровольные мученики первых перелетов предвидеть все эти благие последствия своего отчаянного энтузиазма?
Ты тоже не мог знать, когда уходил в морскую пехоту, какой станет авиация после войны, как много ей будет дела, — ты знал одно: для нас не будет ничего, если они пройдут, ни жизни, ни крыльев, ни света, ни хлеба. Но они не прошли. И я вижу, как ты летишь теперь над тайгой и льдами, над огнем лесных пожаров и садами в цвету — всюду, где работают теперь молодые наши летчики... Недаром перед войной мы пели: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».
После войны авиация взяла рубеж, преодоление которого по своему значению можно сравнить с великими попытками самых первых взлетов.
В дни войны конструкторы разных стран вплотную столкнулись с тем, что при пикировании истребитель с поршневым мотором достигает скорости, близкой к таинственному барьеру звука. Новые двигатели с их неограниченными возможностями могли позволить развить такую скорость и при горизонтальном движении... Рождалась новая, реактивная авиация, принципиально отличавшаяся от прежней.
В 1942 году, в самое тяжкое время, летчиком Бахчиванджи у нас был испытан впервые самолет с реактивным двигателем.
За этой попыткой создать для самолета новый двигатель стояла целая школа русских ракетчиков — как воплощение дерзкой мысли поднять человека гораздо выше, чем на крыльях за пределы земного тяготения. Здесь говорил уже разум века, с его неуклонной поступью в мировое пространство. И каждый шаг здесь был отмечен истинной поэзией творчества, — мы видим отчетливо прежде всего чистоту и величие первых дерзостных замыслов, бескорыстный порыв мечтателей, безудержных романтиков и фантазеров, вдруг оказавшихся пророками уже для современников.
Создатели первых проектов ракет связывали покорение космоса не только с техническим подвигом, но и с необходимостью переустройства всего общества, и у истоков ракетного дела стояла мученическая тень народовольца Кибальчича. Сквозь глухие стены каземата, до конца не думая о жизни своей и помиловании, он стремился донести до сведения ученых изобретение, сулившее великое будущее России. Последние свои формулы он писал на железной тюремной двери, сам не зная, когда они смогут выйти на простор.
Его проект погребли в жандармском архиве, но мысль о полетах настойчиво искала выхода: вскоре после того, как молодой учитель физики Жуковский стал создавать основы аэродинамики и теории полета, другой школьный учитель, в Калуге, совсем еще безвестный, начал на собственные средства выпускать книгу за книгой, на обложках которых предлагал всем желающим принять участие в создании летательных и межпланетных аппаратов... Недаром основатель немецкого ракетного дела Герман Оберт писал потом Циолковскому из Германии: «Вы зажгли этот огонь, и мы не дадим ему погаснуть».
Влияние идей Циолковского с ранних лет испытали на себе многие будущие практики и пропагандисты реактивного движения — Ф. Цандер, ученик Жуковского профессор Н. Рынин, Ю. Кондратюк. В первые годы Советской власти им помогали крупнейшие теоретики авиации — Ветчинкин, Стечкин... То было время контрастов и взлета освободившейся от рутины беспокойной мечты: в заснеженной Москве, где по кривой Тверской на санках еще пробирались извозчики, уже тогда устраивались выставки межпланетных аппаратов и читались — с огромным успехом! — лекции о полетах на другие миры... Вышедший тогда роман Алексея Толстого «Аэлита» зорко подметил этот контраст голодной еще действительности с размахом молодой революционной фантазии, за которую Герберт Уэллс назвал Ленина «кремлевским мечтателем». По словам самого Цандера, Ленин обещал ему поддержку. Ленин отнесся к ракетному делу не скептически, как это делали обыватели, прозвавшие первых энтузиастов «лунатиками». На Садово-Спасской в доме № 19 «лунатики» уже отыскали подвал, где устроили свои первые мастерские ГИРДа — секции Осоавиахима, занимавшейся постройкой ракет. Из этого кружка вышел генеральный конструктор космических кораблей Сергей Павлович Королев. Они не жалели себя, годами проводя ночи в бессоннице, и в 1933 году Цандер, выехавший, наконец, отдыхать в Кисловодск, скоропостижно скончался там от тифа, так и не увидев взлета их первой ракеты.
В тридцатые годы вместе с ракетчиками стали работать артиллеристы, и за ходом работ следил Тухачевский, как это раньше делал Фрунзе, лично занимавшийся авиацией. В боях под Халхин-Голом первые огненные струи реактивных снарядов сорвались с крыльев наших истребителей, а 14 июля 1941 года первые залпы реактивных минометов смели переправу и остановили наступление немцев под Оршей.
Теперь мы уже привыкли к тому, что каждый год приносит новости, которые раньше составили бы гордость целого десятилетия. Пусть люди нашего возраста в большинстве своем останутся зрителями, но для молодых уже не так далеко время массового проникновения человечества на орбиту, постройки там «дрейфующих» межпланетных станций, космических заводов и городов, на которых профессия инженера-космонавта станет такой же частой, какой сейчас стала специальность авиамеханика...
У колыбели машин, на которых летчик выходит испытывать их качества, себя и свою судьбу, стоят конструкторы. Самая большая машина в основных чертах всегда рождалась прежде всего в голове у человека. Вся богатая история авиации до сих пор прошла в пределах одной человеческой жизни. Ведь Туполев помнит еще самые первые полотняные крылья, которые были растянуты на расчалках, дрожавших и гудевших в полете, как снасти парусного корабля. На его глазах и при его постоянном творческом участии были созданы десятки типов самолетов. Учебные и спортивные, специальные, с пожарными цистернами или для перевозки лошадей, морские и полярные, военные и гражданские, особенно быстрые или особенно большие, с треугольными крыльями или взлетающие совсем без разбега, — они тревожат воображение авиационного конструктора своей серебристой архитектурой, чтобы, промелькнув, уступить место другим, более совершенным: ведь авиация развивается так стремительно!
Но переход к реактивной технике был нелегким. Самолет стал быстро усложняться по сравнению с поршневым. Обилие устройств, облегчающих работу летчика на больших скоростях, в свою очередь, требует большого внимания. И современный самолет превратился в подобие целого предприятия высокой стоимости. Смелые непривычные формы, вес, выражающийся в десятках тонн, мощная силовая установка, километры проводов и трубопроводов — его нервная система и кровообращение; специальная тонкая и устойчивая окраска, радиооборудование, множество разных приборов — глаза и уши самолета, которых становится все больше; гидравлика — искусственные мускулы, которые не должны отказать. Аварийные устройства, спецаппаратура, особенно если это экспериментальный самолет, который еще не приспособлен для удобств полета. Оборудование и системы наведения для вынужденной посадки — на большой скорости, в любую погоду. И, как прелюдия к взлету, общее напряжение на полосе, где об одном самолете думают теперь целые бригады инженеров и механиков, отвечающих за то, чтобы ничто из многого не могло отказать.
У Джимми Коллинза есть маленькая новелла — «Мое достояние».
Но именно летчик который, рискуя жизнью, испытывает машину, так же как и конструктор, — а не владелец! — вправе сказать: «Это мой самолет». Тем более что всех самолетов все равно не купишь. Недаром Джозеф Конрад писал о любви моряка не к морю, а к кораблям, любви, которая не запятнана, как любовь к домам, тщеславием собственника. И быть может, иной раз конструктор, когда бывает, как и все, свободен от служебных дел или когда он увлечен уже новой своей заботой, случайно взглянет на маленькую, сверкающую белым металлом точку, которая уверенно пересекает небо, уже давно вошедшую в серию и ставшую привычной всем машину, — и тогда его охватит спокойное сознание творца, которое делает человека подобным библейскому богу...
Послевоенное племя реактивных машин теперь прочно населило мир, знаменуя в быстро растущей современной технике начало второй половины нашего бурного века. О том, как реактивные самолеты выходили на недоступную до тех пор высоту, за рубежом и у нас написаны теперь книги... Две американские —
