сострадательный вздох, либо презрительную усмешку. Они сами гордецы, но совсем иного склада. Они и бедность умеют сносить храбро и весело, но только как еще одну каверзу судьбы и никогда — как норму жизни. Помнится, у Сартра где-то сказано, что бедняки бывают двух родов. Одни бедствуют вместе со всеми, другие в одиночку. И подлинные бедняки только первые, вторые же — богачи, которым не повезло.
Это определение как нельзя лучше подходит предприимчивым искателям счастья, действующим во многих рассказах и романах Грина. Впрочем, таков же нисколько не предприимчивый Давенант в «Дороге никуда». В его истории драма бедности приобретает характер изощренно-сложный и мучительный. Знакомство с семьей Футрозов, происходящее в первой части романа, переживается героем как сказка, хотя большинство свидетелей событий видит здесь удачу нищего, но ловкого юнца, который, чего доброго, подцепит богатую наследницу.
Давенант никого не думает подцеплять. Он безоглядно пленен тактичным, великодушным покровительством Футроза, дружеской, с легким оттенком влюбленности, приязнью его шаловливых дочек, самой обстановкой удивительного дома, где он принят как свой. Мир, открывшийся юноше, представляется ему царством совершенной гармонии, хотя это просто хороший, интеллигентный дом, со вкусом обставленный и населенный приятными, воспитанными людьми. Но Давенант никогда ничего подобного не видел. Пахнущая духами, выдержанная в золотисто-красных тонах, украшенная обдуманно и пышно гостиная Футрозов, изящная полудетская прелесть Роэны и Элли, их приветливый щебет и милые поддразниванья, в которых много веселья, а грубости и злорадства ни капли — все это для героя романа, будто сон наяву.
Именно потому, когда сон обрывается, эта потеря непоправима. Во второй части книги Давенант, сменив имя, оборвав все прежние связи, живет смирно, печально, словно старик, ничего уже не ждущий от судьбы. Когда же она, как водится у Грина, в обманчивом обличье случайности все-таки настигает его, герой принимает вызов. Закручивается сложная интрига, Давенант во всех испытаниях держится молодцом, но в его поступках угадывается меланхолическая рассеянность. Похоже, исход опасной игры не так уж занимает его.
Только в финале выясняется, что все эти годы он жил памятью утраченной сказки. А ее-то и не было. Роэна и Элли, десять лет спустя увиденные проницательными глазами Галерана, — не более чем милые, занятые собой дамы. Они ни в чем не повинны, и если известие о гибели полузабытого приятеля юных дней не вызывает у них иной реакции, кроме мимолетного сожаления, это ведь естественно. Только это значит, что Давенант заплатил жизнью за мираж.
Погоня за миражом — один из повторяющихся гриновских мотивов. Среди опасностей, стерегущих героев, есть одна, которая страшнее пули, тюрьмы, козней врага. Это возможность превратного толкования знаков судьбы. Героя Грина (собственно, как любого из нас) обступает непознанное и непостижимое. Он действует в мире, похожем на сказочный лес, где все живое. Все, от малой травинки до неведомых зверей, чьи глаза посверкивают в чаще, следит за человеком и чего-то ждет от него.
«Я как бы нахожусь среди множества незримых присутствий… У меня словно завязаны глаза, и я пожимаю, — беспрерывно жму множество рук, — до утомления жму, уже перестав различать, жестка или мягка, горяча или холодна рука, к которой я прикасаюсь; между тем я должен остановиться на одной и боюсь, что не угадаю ее». Так Ганувер из романа «Золотая цепь» пытается определить свое душевное состояние, в самом деле не видя, не чувствуя, что та, кому он поверяет свою тоску, внимательна не как друг, а как кошка, стерегущая добычу.
Ганувер не знает, что Дигэ, с которой он готов связать свою судьбу, намерена убить его и завладеть несметным наследством. Не знает, что друзья, чуя неладное, затеяли сложную интригу, чтобы спасти его и разоблачить авантюристку и ее сообщников. Не знает, что жить ему осталось недолго, но перед концом его ждет радость. Наконец, просто не знает, что разговор с Дигэ происходит в присутствии третьего: в двух шагах притаился вездесущий Санди Пруэль… «Золотая цепь» вся построена как приключения человека, утратившего то обостренное внутреннее зрение, без которого в мире Грина шагу не ступишь, чтобы не совершить роковой ошибки. В основе действия романа — своего рода развернутая метафора слепоты главного героя.
Здесь снова замешаны деньги, хотя, как и в случае с Давенантом, губит Ганувера не золотой мираж. Его золото как раз реально: вокруг громадного состояния, попавшего в его руки, совершаются основные события романа. Тугие узлы хитроумного сюжета распутываются на протяжении нескольких часов — последних часов перед началом празднества, затеянного Ганувером для всех, кто не безразличен его сердцу. Гостей ждет гигантский дворец, детище разбогатевшего мечтателя, воплотившего в чудесах архитектуры, искусства и современной техники свои безумные фантазии.
Образ дворца в «Золотой цепи» чрезвычайно важен. Не только потому, что это пышная экзотическая декорация, на фоне которой развивается детективно-приключенческая коллизия с подслушиваниями, с неожиданными встречами в лабиринте сказочных комнат и коридоров, где веет аромат тайны. Дворец Ганувера — еще и символ погубившей его ошибки. Он поражает воображение, не оставляя равнодушными ни персонажей романа, ни автора, ни читателя. Но это сооружение вне человеческих масштабов. В нем хорошо задавать балы и невозможно жить. Гануверу жить и не суждено…
«Вы сделали преступление, отклонив золото от его прямой цели — расти и давить», — есть доля истины в словах Галуэя, брошенных в лицо герою романа. Галуэй мерзавец, но в этом вопросе он смыслит больше Ганувера. Тот ведь попытался, утратив свою любовь, заполнить пустоту души строительством дворца, о котором они с Молли когда-то грезили, прячась в заброшенном сарае.
Герой использует могущество золота во имя осуществления их общей выдумки, ставшей для него «манией». Но сказочный дом, построенный без Молли, превращается в ловушку. Не зря его хозяйкой хочет стать Дигэ, блестящая и легкая, «как нож, поднятый для удара». Потому что это роман о подмене судьбы. Вместо воздушного замка, где обитало счастье, строится каменный, среди фантастических залов которого кучка негодяев готовит смерть его владельцу. И сокровище, найденное на морском дне, вместо того чтобы дать Гануверу крылья, оборачивается «золотой змеей» и медленно душит его.
При всем том считать «Золотую цепь» романом о пагубности богатства так же смешно, как утверждать, будто рассказ «Борьба со смертью» посвящен проповеди алкоголизма. Ганувер разбогател и погиб, смертельно больной Лорх напился и выздоровел, однако автора в обоих случаях интересует не роль золота и коньяка в судьбе героев, а соотношение в ней свободного выбора и предопределенности. Иными словами, все та же схватка человеческой воли и рока.
Это одна из основных тем в творчестве Грина. Можно, увлекшись невероятными сюжетами, пробежать собрание его сочинений от первой до последней страницы, так этого и не заметив, но для того, кто зорок, все по-другому. Приключения, о которых повествует рассказчик столь искусный, не перестают занимать его. Но за пестротой образов и событий он чувствует движение упорной мысли в поисках сути вечных — и вечно ускользающих — вопросов. Они небезболезненно касаются основ жизни каждого из нас, независимо от того, готовы ли мы признать их своими и встретить лицом к лицу.
Выше я позволила себе назвать Грина агностиком. Допустимо ли это по отношению к автору, настолько сосредоточенному на проблемах духа? Что-что, а уж это вне всякого сомнения идет от христианской традиции. Верно: определение не блещет точностью, тем паче, что в жизни Александр Степанович был православным. Но что делать? Мы опять вступаем в область, где все слишком зыбко: в гриновском мире, где человек то летает по воздуху или бегает по волнам, а то вдруг петербургская мостовая предательски разверзается у него под ногами, от зыбкости никуда не деться…
Был такой случай. Еще в юности, на солдатской службе, будущий писатель однажды на исповеди признался священнику, что сомневается в бытии Божием. А тот поспешил донести начальству о вольнодумстве рядового Гриневского. Хотя, если разобраться, в этой истории именно солдат поступил, как верующий, открывшись исповеднику. Зато поп действовал, как чиновник, состоящий на службе не у небесных, а у земных властей.
К несчастью, он не был исключением. Православная церковь еще с петровских времен самым прискорбным образом смешивала эти понятия. Считалось, что государственные интересы оправдывают нарушение тайны исповеди. Это страшно роняло авторитет церкви в глазах мыслящей части общества. Легко представить, что происходило в сердцах тех, кто, доверившись «духовному отцу», имел потом дело с майором, как рядовой Гриневский, или жандармерией, как случалось с иными.
Нет, религиозным в церковном понимании Грина не назовешь. Его герои превыше всех благ ценят право самим выбирать свой путь. Так называемый горний промысел враждебен им почти так же, как дезертиру Тарту их рассказа «Остров Рено» — капитанское мнение, что матрос, хочет не хочет, должен нести службу. Им не надо начальства. Ни небесного, ни земного.
Большинству из них чужда и мораль, если понимать ее как систему предписаний и запретов, налагаемых на человека обществом, церковными или правовыми догмами. Впрочем, литература начала века вообще охотно демонстрировала пренебрежение к морали. Часто это выглядело кокетливой позой, дерзкая новизна которой щекотала нервы современников.
— хвалился В.Брюсов, признанный столп литературной моды. -
Легковесность брюсовских пассажей забавна. У Блока, Сологуба, Бальмонта можно отыскать кое-что и похлеще. Помнится, в школьные годы мне нравилось смущать такими цитатами учителей и одноклассников. Но стоит полистать хотя бы мемуары тех лет, чтобы убедиться, что все не так смешно. Мода на имморализм не обошлась без жертв. Не только в стихах, но и в действительности прослыть вероломным, стать причиной чьего-то отчаяния и погибели было в ту пору соблазнительно, как никогда. Многие старались. И, как водится, не без успеха.
Что до Грина, он к лаврам подобного сорта никогда не стремился. И у его героев проблемы другие. Большинство из них, пожалуй, согласились бы, что все дозволено. Однако признали бы и справедливость известной оговорки Камю: «но это не значит, что ничего не запретно».
Не стоит принимать это за пустую игру слов: здесь есть смысл, и серьезный. Свобода нравственного выбора ко многому обязывает. Презреть общепринятую мораль для мыслящего человека значит сознательно взять на себя всю ту ответственность, какую конформист привык валить на общество, среду, эпоху: «Я — что? Я как все…»
Грину по большей части интересны люди, чьи поступки осознанны. Им присуща, если можно так выразиться, абсолютная этическая вменяемость. Они
