сказала. Это осложнит задачу. Но об этом подумаем после. Сейчас болото, болото не терпит посторонних мыслей, сейчас надо уходить…
Коровин остановился.
– Что случилось? – спросил я. – Останавливаться не время…
– Я вернусь, – сказал Коровин. – Пожалуй…
– Куда? – не понял я.
– В пуэбло.
– Зачем?! – Я все еще не понимал.
– Ты что, еще ничего не понял?!! – рассмеялся Ляжка. – Он же…
– Я вернусь, – твердо сказал Коровин. – И не собираюсь никому ничего объяснять.
– Твое дело, – пожал плечами я. – Я тебя не держу. Кота не жалко? Эти монстры ведь его сожрут, он ведь не возродится…
– Ничего, – Коровин почесал Доминикуса. – Как-нибудь…
– Мама, – сказал Доминикус.
Вот урод, подумал я. Урод. Коровин – урод.
– Бластер не дам, – сказал я.
– Не надо. Пока, Кипчак, сын Робера.
Коровин подмигнул и побрел назад.
– Это уж непременно. – Ляжка показал ему вслед неприличный знак.
Коровин уходил. Точно. Время тут по-дурацкому бежит. Сейчас вот очень ускорилось.
– Он просто свинья, – сказал Ляжка, когда Коровин потерялся среди болота. – Эта дура просто таких болванов притягивает, они на нее цепляются…
– Пошли.
И мы пошли, рассекая болотную жижу. Мы шли, шли, шли, болото не кончалось и не кончалось. Даже глубже становилось. Как будто кто-то подливал и подливал мутной водицы. Несчастный Кипчак проваливался иногда почти по шею, в редких случаях с головой. Я предлагал взять его на закорки, но гордый Кипчак отказался и выдержал еще километра два.
А потом он сказал:
– Прости, сид.
И я сразу все понял. Путешествие заканчивалось. В начале путешествия все длинно и весело, в конце…
В конце все происходит быстро. Даже очень быстро. Иногда даже не успеваешь думать, успеваешь только делать.
– Бластер возьмешь? – спросил я.
Кипчак отрицательно покачал головой.
– Почему?
– Да он его даже не удержит, – сказал Ляжка. – Такой…
– Я не удержу, – подтвердил Кипчак.
– Возьми тогда меч.
Но и от меча Кипчак тоже отказался. Меч был в полтора раза выше самого Кипчака. А больше у меня никакого оружия не было.
Требовалось что-то сказать, и я сказал:
– Ты молодец, Кипчак. Я был рад, что ты был моим оруженосцем.
– Я тоже рад.
Кипчак развернулся в сторону пуэбло.
– Ну и вали! – крикнул Ляжка. – Всегда знал, что гномы гады…
– Река там, – указал я. – Надо поспешить.
– Надо.
Болото скоро улучшилось, появилось больше кочек, проходимость повысилась. Очень повысилась.
– Да не расстраивайся ты, – успокаивал Ляжка. – Ничего… Тут еще не такие дела случаются, я за это время такого понавидался…
Но я плохо слушал Ляжку, в четверть уха. Я старался не думать. Но не думать получалось плохо. Тогда я стал вспоминать «Анаболиков», композиция «Суши и боль», альбом «Честные спириты».
Простые, входящие в сердце каждого человека слова:
Но даже «Анаболики» в этот раз не помогли. Я прокрутил в голове всех «Честных спиритов», но ничто не порадовало. Тогда я решил для облегчения душевного состояния поколотить Ляжку, но почему-то не смог, отчего гвоздь, плотно обосновавшийся в моем правом легком, вырос до размеров австрийского штыка.
Было вообще-то больно. Скоро как, надо же.
– Ляжка, – попросил я. – А ты помнишь наизусть «Беспредел медведей»?
– Местами. Рассказать?
– А что-нибудь еще есть? Ассортимент держишь?
– Есть, – ответил Ляжка. – Поэмы в основном. Последнее время я работал в крупной форме. Вот, например, из последнего. Поэма «Смерть двух членов союза писателей посредством электрорубанка», «Параплан и губернатор», «Как я был на ВВЦ»…
– Давай про параплан, – попросил я.
Ляжка принялся читать.
Поэма оказалась реалистическим произведением и посвящалась губернатору некоей приморской области, который имел обыкновение каждую неделю облетать свои владения на параплане. И вот однажды он тоже полетел, намереваясь с воздуха отынспектировать строительство коровника, но едва взлетел, как параплан схлопнулся. Губернатор стал падать, и в падении перед ним встала картина всей его жизни – от детского сада до прихода к браздилам правления… Довольно скучно. Немного порадовал финал. Колхозники увидели падающего губернатора и натаскали сена, смягчив тем самым падение.
«Параплан и губернатор» почему-то не затронул мою душу. Что-то тоскливо было мне.
Что-то одиноко мне было. Я вдруг испугался, что капсула лопнет сейчас и здесь. Здесь мне не хотелось. И вообще.
Как плохо одному.
Я всегда был один, и всегда мне было плохо.
Хватит, наверное, с меня одиночества.
– А знаешь, я тебе так и не рассказал, – внезапно остановился Ляжка. – Самое главное ведь в том, что этот самый Коровин…
– Помолчи, Ляжка, – велел я. – Я в меланхолии…
– Ну, как знаешь, – пожал плечами Ляжка. – Хотел тебе помочь…
– Полчаса тишины, – велел я.
Полчаса мы молчали. Я молчал. И старался не думать.
Не думать.
Не думать.
Не думать, перейдем реку, там будет время подумать.
А Ляжка вздыхал, ругался, вел себя точно, как Коровин в плохом настроении. Потом мы оказались у реки.
Река была что надо. Не очень широкая, но глубина подходящая, сразу видно. Если переплыть, то оторваться можно.
– Ляжка, – сказал я. – А ты никогда не слышал, что Вселенная заключена в пуговицу слабоумного великана Струльдеррсона?
Ляжка ответил в весьма сочных выражениях. Что Вселенная заключена отнюдь не в пуговицу великана, а в его… Ну, совсем не в пуговицу, короче.
– Ты просто устал, Ляжка, – сказал я. – Такое бывает, когда устаешь.
