Когда Межсезонье ударяло кормой по кому-то из нас – не по тебе самому – то казалось, что это твоя боль. Кажется, ты ее чувствовал даже прежде другого – он-то пока был одурманен болевым шоком, а твое уже саднило и тупо ныло. Или зияло вообще открытой раной – так мы незаметно для себя срослись в клубок, и, наверное, распутывать нас пришлось бы, отрывая друг от друга с мясом.
В коридоре полицейского ведомства по делам иностранцев – дом похож на случайно уснувшего на венской улице слона, на спящей спине которого притулились имперские гербы и флаги, навечно застывшие в камне, – пахнет канцелярским клеем и линолеумом, который помыли не совсем свежей тряпкой. Пусто – даже копировальная машина, кажется, дремлет.
Чиновник с моржовыми усами сразу выгнал нас из кабинета, куда мы осторожно постучали. «Документы сюда», – сказал будто на моржовом, ни здравствуйте, ни пожалуйста. Выгнал как преступников, хотя мама и протянула ему паспорт, раскрытый как раз на той странице, где было вклеено новое разрешение на пребывание.
Минуты в коридоре тянутся долго – а если выглянуть из окна, там дальше идет жизнь: едут машины, на деревьях среди первых пожелтевших листьев прыгают дрозды в крапинку, и воздух пахнет переспелым виноградом. Это только тут у нас она застыла с момента получения неживого письма в голубом конверте.
Дверь скрипит, раззявив рот-щель, – входите, так же недружелюбно бросает в проем человек-морж. А потом – это не извинение, это просто описание жизни, говорит: нам пришел сигнал, что вы проживаете в Австрии нелегально, гражданка. Мы его проверили. И возвращает маме документы. Но вы хотя бы извинитесь – спрашиваю я – ведь за нервы, за ошибку, за доверие пустым доносам надо хотя бы извиниться. До свидания, говорит он – и хорошего дня. Хороший день – это словесная схема, оболочка, в которой пусто, в которой нет ни хорошего дня, ни счастливых минут, ни часов, о которых хорошо потом вспоминать. Уже почти выйдя из комнаты, исчезнув из памяти человека-моржа, меня вдруг осеняет, и я возвращаюсь к его столу.
– Скажите, а откуда был сигнал, от кого?
Он морщится, будто я сказала неприличное слово на приеме в замке у особ королевской крови – а может, у него просто заныл зуб.
– От кого – сказать не могу. Не положено. Защита персональной информации и все такое прочее. Могу сказать только одно. Сигнал поступил из Зальцбурга.
Мне вдруг становится смешно – я улыбаюсь ему прямо в лицо, выражение которого нельзя понять, все выражения путаются в моржовых усах, пропадают в них. Ну конечно. Из Зальцбурга. Тут и защиты информации никакой не нужно – все и так понятно.
На улице осень – как, оказывается, мало мы замечаем то, как тут меняются времена года. Мы знаем, вот закончилось лето, вот идет зима – мы регистрируем их, словно внутри у нас один большой календарь, и осень – это не листья цвета переспелого лимона, а просто день, просто месяц. А тут – осень, стволы редких в городе деревьев теплеют, кроны становятся прозрачными как айвовое варенье, и в парках, наверное, пахнет орехами и тленом.
«Бог создал только два подвида австрийцев: негодяев и музыкантов», – так говорил отец Фреда Астера, нижнеавстриец, эмигрировавший в Америку, читала я незадолго до этого дня. Это к первым взывают плакаты государственной компании, взымающей сборы просто за наличие дома радио или телевизора, что идут на содержание государственного телеканала, который ты никогда не смотришь: «Твой сосед смотрит телевизор и не зарегистрировал его? Расскажи об этом нам!»
Реклама, призывающая доносить на ближнего, – часть повседневного ландшафта.
Негодяи и музыканты.
Герхард музыкантом не был точно.
Он, конечно, не знал – с тех пор как мама уехала в Вену, мы сделали ей новый вид на жительство, как владелице фирмы. Но, наверное, даже если б знал – то все равно донес бы.
Вик пролетел черным вороном сквозь жизнь – быстро, тенью мелькнув только, появился и пропал.
Иногда людей вообще никак не представляешь – просто потому, что как-то не до этого, и голос не требует, чтобы ты придумывал ему оболочку. А потом вдруг они становятся осязаемые и заполняют весь день, так что в этот день больше ничего уже и не вмещается.
Вик стал иллюстрацией к главной заповеди Межсезонья.
В первые месяцы существования Фирмы, как черти из табакерки, откуда-то на нас посыпались соотечественники. Словно они только сидели и ждали, пока мы оформим все бумаги, пока информация об открытии Фирмы появится в государственном бюллетене, пока мы не станем искать бухгалтера и налогового консультанта. Вот тогда-то и появилась Маргарита со странной то ли немецкой, а то ли английской фамилией. Она когда-то вышла замуж за страну, пристроив сюда и дочерей от первого брака. Австрийский муж быстро умер – да и не жили они семьей толком, как она сказала, – и Маргарита, взяв кредит, открыла пансион в центре Вены. Разбогатела, купила дорогую машину и шубу в бутике на Грабене и теперь учила жизни меня и маму.
Привела нас к своему налоговому консультанту, с которым при нас долго обсуждала схемы отмыва денег, представила нас ему, сказала его держаться.
«Вам надо сделать так-то и так-то, – говорила она, а на наши робкие возражения, что нет денег, отрезала: – Запомните, деньги всегда откуда-то придут. Как только закончатся – так сразу и придут. Это закон». Мы, конечно, ей не поверили – тем более что и налоговый консультант в первый же баланс постарался вытянуть из нас как можно больше.
Но осенью вдруг действительно денег не стало – совсем. Один из заказов, на который была вся надежда, сорвался. А отложенное «на черный день» ушло на коляску Соне, на оплату квартиры и еду. На кухонном столе лежали счета за электричество и горячую воду – а я мучительно думала, что же делать. Как продержаться месяц до следующих денег, как оплатить счета вовремя, чтоб не отключили все, чтобы не выкинули из квартиры – первой нормальной квартиры здесь?
Работать по найму по моей визе еще нельзя. Сестра официально может работать, но как гнать ее на работу, если она, входя в квартиру с улицы, куда выходит очень редко, запирается на все замки, а вечером ставит перед дверью все стулья, которые имеются в доме?
И вдруг позвонил Вик.
– Извините, – голосом-шелестом сказал он, таким, что приходилось напрягаться, чтобы расслышать каждое слово. – Извините. Мне вас порекомендовали как знатока Вены. Мне нужна экскурсия. На день.
Это было, конечно, нелегально, это было на грани – но я согласилась.
– Вы знаете, что тут двести лет подряд, в Средневековье еще, была конюшня? Там, где мы сейчас сидим? – спрашиваю его я. Он качает головой и размешивает кофейную пенку в чашке меланжа – пенка пегим абрисом рисует профили, виньетки и линии крыш, словно вмещая в себя всю историю отеля «Кёниг фон Унгарн» и прилегающих к нему переулков.
Самый старый венский отель, в котором останавливалась вся венгерская аристократия когда-то, лежит розовокварцевыми низкими сводами у нас на головах, и стены его – неровные, чуть волнистые даже, походят на кремовые бока торта, что кондитеру не удалось подровнять лопаточкой до идеального.
– Нет – я только знаю, что сюда поселил Кортасар свою Кровавую графиню. Вик, зовите меня, пожалуйста, Вик, – попросил он. Его звали Виктор, но ему нравилось вот это отрывистое, словно англоязычное.
Лысая, с курчавыми седыми – почти чужеродными – висками голова, крючковатый птичий нос и черное пальто. Когда мы шли тихими средневековыми переулками, которые никому, кроме нас, не нужны были, полы его пальто хлопали вороньими крыльями. Он вообще был до удивления похож на ворона.
– Покажите мне вашу Вену, Сашенька, – попросил он. – Какая Вена вас сейчас интересует больше всего?
Пожалуй, средневековая, решила я. Темные века. Темное время – наверное, такое же темное, как и Межсезонье, подумала про себя.
Ну, Средневековье так Средневековье – согласился он.
Мы ходили по древним переулкам, дотрагивались до замшелых камней Рупрехтскирхе, спускались под
