сопротивление, — а я этого хочу, несмотря на то, что я оказался слабее, чем я предполагал — мне бы лучше снова взгромоздить его на пьедестал, с которого он спустился. Все равно, это только игра: не перепутать наши роли или наши реплики. А тот пресловутый парусник я всегда смогу взять на пару недель напрокат, сейчас на самом деле важно другое: нужно, чтобы он снова стал вице-главой самой крупной в мире группы компаний, занятых в телекоммуникациях, а я недавно овдовевшим несчастным руководителем на периферии.
— Ладно, — сказал Терри, — ты подумаешь о нашем предложении?
Ход номер один: запастись всеми возможными кредитами на свой счет.
— Скажи мне одну вещь, — отвечаю я, — вы действительно считаете меня хорошим работником?
— Да, — решительно ответил он, — в этом мире не только Жан-Клод сумел оценить твои достоинства.
Отлично.
— Тогда я могу сказать тебе, чего мне действительно хочется?
— Конечно, чего ты хочешь?
Ход номер два: поставить на карту все ради чего-то такого, что ему никогда не понять.
— Я бы хотел остаться здесь.
Ход номер три: выдержать паузу. Важно дать ему время понять, что это условие, на котором я могу принять предложение стать президентом, и он начнет думать о том, как неловко будет ему вернуться в Париж с новоиспеченным президентом, желающим весь день торчать у школы своей дочери. Но прежде чем он опомнится, мне следует прервать паузу — ход номер четыре: напомнить ему, кто он такой.
— А если это невозможно, тогда я хотел бы, чтобы меня уволили, чтобы меня уволил ты, сию же минуту, и дело с концом, чего тянуть резину. В общем, я давно уже не выхожу на работу, у вас есть уважительная причина…
Ну вот, дело и сделано. Конец моей стратегии, более того, в таком случае, это конец и его стратегии тоже. Он обескуражен, это заметно, не знает, как на это реагировать. Он поставил себе цель продвинуть этого субъекта в президенты, у него даже была непомерная огневая мощь для достижения этой цели: как могло такое случиться, спрашивает он себя в эту минуту, как, черт побери, это случилось, что до его увольнения остался один шаг? Почему мы говорим о том, чего хочет он, а не о том, чего хочу я? Да когда такое было, чтобы какому-нибудь типу удавалось вырвать у меня из рук контроль над ситуацией? А, вот они, старые добрые споры с моим братом о том, как можно бороться с системой: Карло был за то, чтобы напасть на нее извне, то есть за бунт, а я за то, чтобы выбивать ее из колеи изнутри, то есть за подрывную деятельность; он приводил тысячи примеров героических действий, способных поднять на бунт против системы, а я не нашел ни одного примера, чтобы показать, как правильно организовать подрывную деятельность изнутри. Вот, Карло, это я и имел в виду.
— Но почему именно здесь? — спрашивает он.
Правильно, Терри: как, черт возьми, это место вдруг стало таким важным?
— Потому что мне здесь хорошо.
— Это я уже понял, а еще что? Я не могу понять, что ты задумал, Пьетро.
Правильно: это важно, но для чего?
— Ничего больше. Я ничего не задумал.
— Я тебе не верю. Ты можешь сейчас у меня попросить денег, можешь попросить дать тебе время на размышления, ты можешь попросить очень выгодные для твоего будущего условия, а вместо этого ты просишь у меня остаться на весь день во дворе этой школы. Возьми месячный отпуск и оставайся здесь.
— Мой отпуск уже кончился.
— Это не имеет значения. Я сказал это так, для примера: я просто не поверю, что ты думаешь только о том, чтобы угодить своей дочери. В чем тут фокус?
— Знаешь, дочь меня не просила сидеть и ждать ее здесь. Это моя идея. И нет никакого фокуса.
В таком случае и одно словечко, активное начало которого по нынешним временам для Терри Леона Ларивиера должно показаться жгучим, как серная кислота, вовсе не помешает.
— Это чистая правда, — добавляю я.
Однако моя реплика не возымела ожидаемого эффекта, она вызвала только коротенькую паузу.
— Ты действительно не хочешь стать президентом?
— Да, Терри. Правда, эта должность не для меня.
— Тогда извини за откровенность, — говорит он, — а ты уверен, что хорошо себя чувствуешь?
Первый брак с американкой, от которого у него восемнадцатилетняя дочь — кажется — наркоманка, потом новая жена, француженка, намного моложе него, двое детей, которые его никогда не видят, любовница, канадка, совсем молоденькая девушка, ее все знают, включая меня, потому что иногда он с ней появляется в обществе, и каждую неделю он мотается взад-вперед через Атлантический океан: могу поспорить, что он никогда не поверит, что на самом деле у меня одно желание: быть здесь и
— Да, и чувствую я себя хорошо.
— Я имею в виду, что после всего того, что случилось, вполне понятно, что…
Я даю ему время найти окончание фразы, если вдруг он прервался, почувствовав неловкость: но он вовсе не смущен, и, по-видимому, ему нечего добавить. Тем лучше.
— Со мной все в порядке, Терри. Просто у меня изменились приоритеты.
Он нахмурил брови и кивнул… Он должен сейчас решить, уволить ли меня сразу или разрешить мне оставаться здесь. Но, прежде всего, он к такому повороту дел просто не был готов, — как я могу сейчас его ликвидировать, должно быть, спрашивает он себя в эту минуту, — если я сам убедил Боэссона, что он нам нужен не только живым, но и даже на должности президента? — в любом случае, ему придется вернуться в Париж без того, что он рассчитывал получить. Неплохо. Возможно, что он и прав, возможно, из меня и получилась бы отменная акула. А, может быть, и нет, нет, конечно, нет. Что-то никогда раньше я за собой таких способностей не замечал, а этот шедевр стратегии не что иное, как другой фотон, даже тени которого всего полчаса назад внутри меня не было.
Сейчас самое время собирать камни, так, мимоходом, пока он не перестроился.
— Мне можно здесь остаться или нет?
Он улыбается, глядя в сторону, делает типичную французскую гримасу. Как это, черт возьми, случилось, что этому субъекту удалось меня припереть к стене?
— Ладно, валяй, но не навсегда, однако — шипит он.
— Заметано, — протягиваю я ему руку. — Не навсегда.
Он пожимает мне руку, и, притянув к себе, обнимает, вполне возможно, что его объятие искренне, может, он меня уважает, по-своему. Потом отстраняется, запускает руку в карман и вынимает оттуда красный пакетик, перевязанный серебристой ленточкой.
— Передай это Ларе от меня, — говорит он.
Да, конечно, так я и разбежался: сейчас отправлюсь на кладбище осквернить ее могилу: копытом свиньи открою крышку гроба и положу ей это на грудь. Мою дочь зовут Клаудия, дурачина, Клаудия…
— Спасибо.
Он уходит, он даже не подозревает о чудовищной оплошности, которую допустил в конце нашего разговора. Я его победил, однако у него сохранился вид далеко от побежденного. Он же профессионал, черт побери, и хорошо понимает, что и его иногда могут наколоть. Он скажет Боэссону, что я не в состоянии выполнять обязанности президента, а при первой же возможности мне отомстит.
Это легко.
Галлея (1985);
Хейла-Боппа (1997).
Может быть, я видел еще одну комету, в раннем детстве, в Риме. У меня сохранилось воспоминание: я и мой брат очень маленькие, и отец выводит нас ночью на улицу посмотреть на комету.
