Спокойный хаос

с бульвара Бруно Буоцци на улицу Джотто в Риме;

с улицы Джотто на улицу Монсеррато в Риме;

с улицы Монсеррато в Риме на площадь Дж. Миани в Милане;

с площади Дж. Миани на улицу Р. Бонги в Милане;

с улицы Р. Бонги на улицу А. Каталани в Милане;

с улицы А. Каталани на площадь Дж. Амендола в Милане;

с площади Дж. Амендола на улицу Буонарроти в Милане;

с улицы Буонарроти на улицу Дурини в Милане.

— Что это ты там пишешь?

Енох. Уж кому-кому, а вот ему бы не следовало бегать трусцой. Несмотря на то, что так неряшливо носит пиджак и галстук, ему бы лучше никогда с ними не расставаться; когда он неожиданно предстал передо мной в таком виде: лицо багровое, искаженное гримасой усталости, очки запотели, плюшевая спортивная курточка сыра от пота, а сам едва дышит, он показался мне только что не безобразным.

— У тебя сегодня отгул?

— Да, я взял выходной.

— Прекрасная идея, но так ты загоняешь себя.

Посмеивается.

— Сорок минут под солнцем без остановки.

— И я о том же. Присаживайся.

Енох садится. Ловит ртом воздух: не может отдышаться. Снимает очки и, пока он их протирает, превращается в того другого — косоглазого и злого; потом он снова водружает их на нос, и становится самим собой, но очки тут же запотевают.

— Что и говорить, погодка просто невероятная, — изрекает он, наконец. — Что бы это значило?

— Ты имеешь в виду «эффект теплицы» или что-то в этом роде?

— Да. Или это бич божий?

— Да уж. А хоть бы и бич, знаешь, я предпочитаю, чтобы меня именно так и бичевали.

— Поживем — увидим, может быть, это только начало. Может быть, нас на медленном огне поджаривают.

И опять ему пришлось снять, протереть и снова надеть очки.

— Бог терпелив, — добавляет он.

Вот именно, кстати о боге: любопытно, как поживает то его проклятье, удалось ли ему его переварить? — по-видимому, нет, иначе кары божьей в мыслях у него бы не было.

— Я пришел сюда сказать тебе три вещи, — сообщает он, неожиданно меняя тональность разговора. — Во-первых, Пике плохо о тебе отзывается.

— Пике?

— Точнее он только и говорит, что о тебе, вот уже несколько недель и по любому поводу, и на собраниях тоже, даже при обстоятельствах, к которым ты не имеешь никакого отношения, он говорит о тебе, о тебе и только о тебе. Он просто одержим тобой, все кончилось тем, что он и других этим заразил, например, Тардиоли и Баслера: серьезно, из-за постоянных разговорчиков Пике ты стал у них просто притчей во языцех. Только одно «но»: уже несколько дней, как он стал говорить о тебе плохо.

— Вот как? Что именно?

Я задал ему этот вопрос только потому, что мне показалось, что так будет правильнее, но я даже сам удивился, как поразительно мало меня это интересует. Никогда бы не подумал.

— Он говорит, что ты хитрый. Да нет, постой, он называет тебя — хитрожопым, именно так он тебя и называет, говорит, что ты чересчур хитрожопый. Он говорит, что ты не просто так торчишь тут перед школой, что ты так всех нас подосрешь, всех до одного. Говорит, что у тебя есть особый план.

— Да что ты! И чего я добиваюсь?

— По его словам ты мечтаешь занять место Жан-Клода. Да я и сам знаю, что это у него паранойя в чистом виде, и я бы даже не стал тебе об этом говорить, если бы он все еще не приходил сюда, а вдруг у тебя появится желание побеседовать с ним по душам, не знаю, положим, сказать ему что-нибудь такое, что он мог бы потом использовать против тебя. Знаешь, и я немного виноват перед тобой. С тех пор как я рассказал ему о том, что у тебя здесь побывал Терри, он просто помешался на том, что у тебя есть какой-то план. В том случае я не видел ничего секретного и даже не подозревал, что то, что я кому-то об этом расскажу, может тебе повредить: просто мы разговаривали о тебе, потому что, как я уже говорил, в нашем офисе только одна тема для разговоров — это ты, и Пике стал строить предположения, что бы случилось, если бы Терри узнал, что ты не на работе, а торчишь весь день возле школы, как бы он к этому отнесся, а я ему на это и заяви, что Герри давно уже знает, потому что я видел собственными глазами, как он приходил к тебе. Но уверяю тебя, я сказал это просто так, как вполне нормальную вещь, потому что мне-то как раз это казалось абсолютно нормальным. Вы ведь с Терри друзья. Ну вот, с этих самых пор Пике еще больше стал судачить о тебе и называть тебя хитрожопым, начал говорить, что ты метишь в кресло Жан-Клода, что ты жуткий притвора: изображаешь из себя живой труп, а на самом деле исподтишка плетешь интриги, обрабатываешь Терри, чтобы сесть в президентское кресло. Поэтому-то я тебе и рассказал все начистоту, чтобы предупредить тебя: не откровенничай с ним. Вот и все.

У Еноха потерянный, обессиленный вид, и на этот раз в этом виноват не только бег трусцой. Он продолжает бестолково суетиться на очень низком уровне видеоигры, до него доходит искаженная, неполная, и, я бы даже сказал, ложная информация, но сегодня он ведет себя так, как будто он об этом уже догадался и страшно устал от всего этого. В конце концов, первая новость, которую он счел своим долгом довести до моего сведения, включая его чувство вины передо мной, от которого он стремился избавиться, ни одного из нас особенно не интересовала. Вот почему и я не сделал никаких попыток, чтобы хоть как-то прокомментировать это дело; и я даже не собираюсь, например, разубеждать его, объясняя, что на самом деле Пике вовсе не продолжает захаживать сюда, что и был-то он здесь у меня всего лишь один раз, или напоминать ему, что враждебность Пике по отношению ко мне ни для кого уже не новость, что и в прошлом он ко мне плохо относился, завидовал мне, потому что директором-то назначили меня, а не его, вот тогда-то он и пустил слух, что меня скоро снимут — история о живом трупе это еще из тех времен — и, что самое главное, я не собираюсь ему открывать секрет, что Пике, во власти своей расцветшей пышным цветом паранойи, почти что угадал правду — ведь мне действительно предлагали кресло Жан-Клода. Но сегодня эти вещи не интересуют даже меня, что же говорить о Енохе.

— Спасибо за предупреждение, — ограничился я таким замечанием.

— Я подумал, что будет лучше, если ты об этом узнаешь. Ты сможешь правильно повести себя.

— Конечно, конечно, я буду это иметь в виду.

Бросаю молниеносный взгляд на часы — двадцать пять минут четвертого, а Енох все-таки заметил. Никогда, никогда нельзя смотреть на часы, когда с кем-нибудь разговариваешь.

— У тебя дела? — спрашивает он.

— Нет, нет. Клаудия выйдет только через час. Что же ты замолчал? Продолжай, пожалуйста.

Тогда Енох поднимает голову и смотрит вверх, на все еще покрытые густой листвой и полные сил кроны деревьев, хотя земля вокруг них уже устлана толстым ковром из опавших листьев, неудивительно — ведь на дворе осень, осень. Какое-то время он продолжает смотреть на деревья, как будто там, среди них, он ищет свои заметки или даже вдохновение.

— Во-вторых, я хотел сказать тебе, что это слияние для нашей компании — настоящее самоубийство. Это — чудовищная ошибка. И не только в силу причин, которые я пытался объяснить в том, я даже не знаю, как его назвать, документе, который я дал тебе почитать в прошлый раз. Даже если не принимать во внимание те причины, а они одинаковы для всех слияний, я подчеркиваю, именно это слияние, в том виде, как его замыслили, грубая ошибка. И хочешь знать, почему?

— Да.

— Следи за моей мыслью. Перед нами две громадные промышленные группы, правильно? Европейская и американская, они решили объединиться. Европейской группой владеет определенное число банков, компаний и отдельных инвеститоров, ее контролирует Боэссон; американская же принадлежит одной- единственной семье, во главе которой стоит Исаак Штайнер, он и контролирует ее. Намерение двух групп