Спокойный хаос

объединиться предполагает наличие совместной выгоды, в связи с чем выдвигается гипотеза, что обе группы, и группа Боэссона, которую впоследствии я буду называть Мы, и группа Штайнера, я назову ее Они, по окончании слияния должны получать доходы. То, что я написал, а ты прочел несколько дней назад, опровергает именно эту гипотезу, тем самым подтверждая тот мой вывод, что, если принять в расчет все изложенные мной факторы, то количество материальных благ, которое будет создано после слияния, будет меньше количества материальных благ, создаваемых раньше каждой группой самостоятельно; однако, что теперь говорить — этого слияния нам не миновать, и соль вовсе не в этом. Все дело в том, что когда два такие колосса, как Мы и Они, противостоят друг другу, или даже объединяются в погоне за миражом совместной выгоды, один из них обязательно возьмет верх над другим. Несмотря на то, что они изо всех сил стараются договориться, идею Мы — это мы, а Они — это они, невозможно искоренить, она обязательно выживет. Ее можно уничтожить на нашем с тобой, Пьетро, уровне, но на уровне Боэссона и Штайнера она останется навсегда: эти двое никогда не смогут слиться в единое целое, они навсегда останутся Я и Он. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да.

— Выражение «выиграть слияние», которое с технической точки зрения не имеет смысла, родилось в условиях такой расстановки сил: но как бы на самом деле с технической точки зрения оно ни было бессмысленным, в действительности это выражение справедливое, хотя бы потому, что речь идет о двух живых существах, движимых беспредельными амбициями, и один из них по окончании этих торгов будет держать под контролем другого. Даже если разрыв между ними будет незначительным, даже если это произойдет на звездном уровне, один будет сидеть наверху, а другой под ним. Сейчас нам хорошо известно, что в нашем случае, пользуясь этим бессмысленным с технической точки зрения выражением, в результате этого слияния победим Мы. Так или не так? Ты ведь тоже так считаешь, правда?

— Да.

— Ладно. Это означает, что независимо от того, что случится со всеми двумястами тысячами служащих группы, в конце концов, Боэссон должен будет сесть выше Штайнера. На самом деле выше, я имею в виду. Что ж, давай забудем об этом на минутку. У меня была возможность тщательно изучить весь план этого слияния. Уже на протяжении многих месяцев на моих глазах документы по слиянию обсуждают, вносят в них изменения и добавления, утверждают их, ведут по ним переговоры, потом снова выносят на обсуждение, снова ведут по ним переговоры, и снова одобряют и так далее, чтобы окончательно выработать структуру будущего концерна. И доложу я тебе, что все будет не так, как предполагаем мы с тобой. Мы не победим, победят Они. Хотя, в конце концов, самые важные посты будет занимать Боэссон, а выиграет все же Штайнер, и знаешь, почему? Все дело в каноне, который был выбран, в модели структуры, Пьетро.

Енох, очевидно, предполагая, что его рассуждения приняли сложный оборот, делает паузу. А потом, убедившись, что мне все понятно, продолжает:

— Видишь ли, и Боэссон, и Штайнер слывут людьми религиозными. Боэссон — католик, а Штайнер — иудей; Боэссон славится своей более чем благонравной и умеренной жизнью, всем известно, что он ревностнейший католик, каждый день ходит в церковь к заутрене, по пятницам соблюдает пост и так далее, в общем, все это известно всем, но возьмем Штайнера, он, хоть и ведет распутный образ жизни, все равно пользуется уважением, он завоевал авторитет благодаря известной исторической миссии, которой когда-то посвятил всего себя — добиться возвращения евреям имущества, отторгнутого у них во времена нацизма. Эти две большие шишки, каждый по-своему, конечно, представляют свои религии. Два различных вероисповедания, понятно тебе? И у каждого из них свои каноны: у иудеев — иерархический и неизменный, у католиков — гибкий и сложный. А теперь скажи мне, как по-твоему, на какую из этих моделей ориентируется структура концерна после слияния?

Он замолкает и смотрит на меня, однако совершенно ясно, что он не ждет от меня ответа. Он прервался только для того, чтобы со всего размаха поставить точку.

— На иудейскую модель, Пьетро, а не на католическую. Когда Боэссон станет Всевышним на земле, главой самой крупной в мире группы телекоммуникационных компаний, его неприятелем станет Всевышний. Тогда-то он и проиграет. Чтобы на самом деле выиграть это слияние, ему бы нужно было придать другую структуру будущему концерну, он должен был бы следовать католическому канону.

— Что ты имеешь в виду?

Енох прямо просиял, у него просто на лице было написано, с каким удовольствием он удовлетворит мое любопытство. Он соединяет указательные пальцы обеих рук, и медленно вращая ими, выписывает в воздухе треугольник.

— Троицу, Пьетро: Отец, Сын и Святой Дух.

Кончиком указательного пальца правой руки он дотрагивается до вершин треугольника, и этот треугольник, зафиксированный его прикосновениями, материализуется на наших глазах, кажется, что он зависает в воздухе.

— Ему не следовало ставить свое кресло выше всех, воздвигать трон старозаветного одинокого Бога, которому поклоняются иудеи. Он должен был приготовить три трона на одной прямой: один для Святого Духа — нейтрального божества без власти, который ни фига не значит; — один для Отца, и один для Сына. Однако, всем известно, какой конец постиг Сына, — при этих словах Енох медленно разводит руки в стороны и склоняет голову набок, манерно имитируя распятие. — Вместо того чтобы заботиться о своем всемогуществе, Боэссону следовало бы подумать о борьбе со Штайнером за роль Отца. Ежедневно, мало- помалу состязаться с ним, своим терпением, смирением, дисциплиной внушить Штайнеру уверенность, что тот сможет превзойти своего противника, не давая ему, однако, достаточно времени, чтобы добиться этого. Посуди сам: ведь Штайнеру уже семьдесят лет, у него три шунта, он выпивоха, бабник, курит сигары; Боэссону только сорок пять лет, он непьющий, да и здоровье у него железное. Сядь он с ним рядом, Пьетро, не над ним, а рядом, подожди он немного, и вот, в один прекрасный день на место Штайнера сел бы сын Штайнера. Именно Сын, Пьетро…

И снова он разводит в стороны руки, имитируя распятие, но гораздо быстрее, чем в прошлый раз. Потом опускает руки и улыбается:

— Вот, в каком случае он бы выиграл.

Енох удовлетворен. Он сидит с одуревшим, усталым, как будто ему стоило великого труда довести до конца свои рассуждения, но довольным видом. Его слова меня огорошили. И я чувствую, что на лице у меня застыло такое же, как и у него, одуревшее выражение, но что особенно характерно, поверх него начинает проступать и красноречивое удивление: я был просто уверен, что это слияние меня вовсе не волнует, но неожиданно для себя самого я обнаруживаю, что на самом деле, если рассматривать его с таких позиций, мне это очень даже интересно.

— Это очень интересно, Паоло, — говорю я, — это самое здравое и продуманное рассуждение из тех, что мне приходилось слышать по этому поводу. Почему бы тебе об этом не поговорить с какой-нибудь шишкой?

— Я рассказал это тебе, с тем чтобы ты поставил об этом в известность какую-нибудь шишку. Терри, например, ведь вы друзья.

— Нет, это не мое дело, мне бы и в голову ничего подобного не пришло. Нет, нет, ты сам должен сказать Терри. И дружба тут ни при чем. Не думаю, чтобы Боэссон мог додуматься до того, чтобы рассмотреть этот вопрос с таких позиций, и если бы кто-нибудь рассказал ему то, что ты мне сейчас поведал…

— Но есть еще в-третьих, — прерывает меня он. Порывшись в заднем кармане штанов, он достает сложенный вчетверо листок, мятый и пропитавшийся потом, и протягивает его мне, что поделаешь, я вынужден его взять, хотя, по правде говоря, я бы с удовольствием этого не делал: он провонял потом поясницы, самым противным. Но все-таки мне пришлось взять лист в руку, открыть и прочитать, потому что уже ясно, что третья вещь, которую Енох хотел сообщить мне, написана там. Пока я открываю его, меня разбирает смех от мысли, что вдруг снова прочту какое-нибудь ядреное проклятие, написанное шрифтом Arial.

Настоящим заявляю о своем намерении уволиться с занимаемой мной должности начальника отдела