притворяться раненым и растерявшимся. По сравнению с ним я почувствовал себя так, словно только что выписался из санатория. Я видел Стэна впервые с тех пор, как мы безуспешно пытались связаться с американскими самолетами с помощью ТМ.
Я вспомнил, как мы с Динджером ночью слышали голоса охранников, кричавших кому-то: «Встать, плохой парень! Встать!» Значит, они
Обернувшись, охранники увидели, что я смотрю в коридор. Выбив у меня из рук кувшин, они словно сумасшедшие заработали ногами.
— Не смотреть! — кричали они. — Не смотреть!
Меня били впервые с момента первого допроса, и я бы предпочел обойтись без этого. Я понятия не имел, то ли охранники оставили дверь открытой по неосторожности, то ли это было сделано сознательно.
Я сжался в комок на сыром бетоне. Зубы мои зверски болели, но я старался видеть во всем только светлые стороны: охранники забыли надеть на меня наручники. Благословение!
Меня начало тошнить, но я пытался изо всех сил сдержать все в себе. Я не хотел обезвоживания организма. Наконец я уже не мог больше держаться, и меня вырвало. Я снова потерял всю ту драгоценную жидкость, которую только что получил.
Я слышал, как Динджера увели; я не слышал, как Стэна вернули в камеру. Через какое-то время пришли за мной. Произошла обычная рутина. Мне завязали глаза и надели наручники, а затем, не сказав ни слова, вытащили в коридор.
Меня усадили на стул. Последовало долгое-предолгое молчание. Я слышал шелест ног и скрип ручек по бумаге. Чувствовал те же самые запахи.
Так я просидел, наверное, с час.
— Энди, — наконец услышал я, — сегодня нам будет нужна от тебя правда.
Это был тот же самый Голос, но только в новом амплуа. Теперь он был решительный, нетерпеливый, настроенный серьезно.
— Мы знаем, что все это время ты нам лгал. Мы пытались тебе помочь. Ты нам совсем не помогаешь. Поэтому мы добудем из тебя правду другими путями. Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, но я не знаю, чего вы от меня хотите. Я рассказал вам все, что знал. Я пытаюсь вам помочь.
— Хорошо. Что ты делаешь в Ираке?
Я начал повторять все то же самое. Не успел я закончить, как следователь вскочил с места и подошел ко мне.
— Это все, что мне известно, — сказал я, пытаясь на слух определить, где он находится и куда мне повернуться.
— Ты лжешь! — выкрикнул он прямо мне в лицо. — Нам все известно! Нам известно, что ты лжешь!
Следователь поднял мне лицо и принялся хлестать по щекам. Солдаты поддерживали меня с двух сторон за плечи.
Наконец затрещины прекратились, и Голос снова закричал, так близко, что я ощутил щекой его дыхание.
— Откуда нам известно, что ты лжешь? Потому что ваш радист у нас в госпитале, вот почему. Мы захватили его в плен, и он нам все рассказал.
Такая возможность существовала. Быть может, Быстроногий остался в живых, и в том состоянии, в котором он находился, он действительно мог рассказать все. Все что угодно. Однако Голос не сообщил мне, что именно сказал Быстроногий. А что, если это блеф?
— Ты
— Нет, я не лгу. Я больше ничем не могу вам помочь. Я очень хочу помочь, но я просто ничего не знаю.
Я наполнил свой голос мольбой. Совершенно сбитый с толку, я пытался понять, зачем мне рассказали про Быстроногого.
Еще несколько затрещин, и я повалился на пол. Меня подняли на ноги и освободили от наручников. Не успел я начать гадать, зачем, меня начали раздевать. Внезапно я отчетливо представил себе, как мне отрезают член.
С меня сорвали рубашку и спустили до колен брюки. «Ну вот, — подумал я, — сейчас меня будут трахать».
Но меня усадили на стул и заставили опустить голову. Сделав глубокий вдох, я стал ждать.
Наверное, это был брусок четыре на два фута или метровый обрезок рукоятки весла. Бах! Удары оказались совершенно неожиданными — бах! бах! — и я завопил словно безумный. Ребята усердно колотили меня по спине и затылку. Наверное, я потерял сознание еще до того, как свалился на пол.
Я пришел в себя, стеная и бормоча; меня подняли и снова усадили на стул.
— Энди, ты расскажешь нам все. Мы хотим услышать это от тебя. Мы знаем, что произошло. У нас в руках ваш радист. Он рассказал нам, что он ваш радист.
Это мог сказать только Быстроногий. Радистом был он. Он жив и находится в госпитале?
Я продолжал отрицать, отрицать, отрицать.
Мне отвешивали затрещины, меня пинали ногами и исступленно колотили веслом по спине. Затем иракцы прерывались минут на пять, чтобы отдохнуть, набраться сил.
— Энди, ну зачем ты сам себя мучаешь? Просто расскажи нам то, что мы от тебя хотим.
И все начиналось сначала.
Я получил удар чем-то похожим на стальной шар, закрепленный на конце палки — вроде средневековой булавы. Она принялась с жуткой точностью колотить меня по затылку и почкам. Я снова рухнул на пол, вопя благим матом. Это уже было выше моих сил. Я решил, что пришел мой последний час.
Как только я оказался на полу, иракцы принялись пинать меня ногами. Я кричал и кричал.
А Голос продолжал неумолимо:
— Ты лжешь! Ты расскажешь нам все!
Так продолжалось очень долго, сколько точно, я сказать не могу. Меня колотили ногами, усаживали на стул, отвешивали затрещины, били металлическим шаром и деревянным веслом. Я слышал, как солдаты тяжело дышат, уставшие и обессиленные.
Голос принимался снова кричать на меня, а я кричал в ответ.
— Твою мать, — вопил я, — я ничего не знаю, я ни хрена не знаю, мать вашу!
Голос говорил что-то по-арабски, и «тюрбаны» опять начинали метелить меня ногами.
Я то и дело отключался.
Боль, наложенная на боль.
Невыносимая, адская, зверская.
Меня перестали пинать и подняли на ноги. Затем вытащили из комнаты, с обнаженным торсом и брюками, спущенными до колен. Когда мы оказались во внутреннем дворе, нас там уже ждала торжественная встреча. Всю дорогу меня били ногами и кулаками. После одного удара ногой по заднице мне показалось, что у меня лопнула прямая кишка. Я испугался, что из меня вывалятся внутренности. Я рухнул на землю, визжа, как резаный.
Меня швырнули в камеру, раздетого, скованного наручниками, с завязанными глазами, и оставили одного. Я дышал часто и неглубоко. Немного придя в себя, я уселся и стал проверять, нет ли переломов. Я судорожно цеплялся за воспоминания о той лекции, которую нам читал американский летчик морской пехоты. Ему за шесть лет, проведенных в тюрьме, вьетконговцы переломали все основные кости тела. По сравнению с ним я наслаждался увеселительной прогулкой.
«Мне твердили, что чем ты сильнее и тверже, тем быстрее тебя оставят в покое. Очень скоро я обнаружил, что все это неправда. С пленником можно сделать все что угодно. Нельзя только сломать моральный дух. Если это происходит, виноват ты сам. Мой рассудок оставался ясным, и каждый день он мне повторял: „Пусть вьетконговцы убираются к такой-то матери“. Только это и помогло мне выжить».
Мое тело находилось в значительно более хорошем состоянии, чем тело того летчика, и рассудок определенно оставался ясным. Значит: «Пусть иракцы убираются к такой-то матери».
Было темно. Я лежал здесь уже целую вечность. Сперва я не обращал внимания на холод: боль блокирует подобные пустяки. Но теперь я начинал дрожать. У меня мелькнула мысль, что если такое продлится еще много дней, со мной будет покончено. Живым я отсюда не выйду.
Из других камер доносились крики и стоны, но я почти не обращал на них внимание, замкнувшись в своем собственном маленьком мирке, в крошечной вселенной, состоящей из боли, синяков и сломанных зубов.
Другим достается не меньше моего, но это происходит в совершенно другом мире. Это происходит далеко, и меня это не касается. Я же только ждал, когда снова настанет моя очередь.
С этого момента так продолжалось, наверное, на протяжении нескольких дней. Час за часом, день за днем, побои за побоями, поочередно с остальными двумя. Я лежал, свернувшись в клубок, мучаясь от холода и боли, и ждал жуткого грохота открывающейся двери, самого страшного звука, который мне когда- либо доводилось слышать.
— Я ничего не знаю.
Одно я знал. Я знал, что остальные двое тоже держатся, потому что в противном случае меня перестали бы допрашивать. Я твердил себе: «Только не я, я не подведу своих товарищей, по моей вине они не окажутся в дерьме».
Все происходило, словно в туманной дымке. Два или три допроса за двадцать четыре часа. День за днем. И все время одно и то же. И все время терпеть становилось чуточку труднее.
Иракцы придумывали все новые способы причинять мне боль. Дважды меня сажали на стул и, удерживая голову опущенной вниз, хлестали меня плеткой с толстыми хвостами. А когда это заканчивалось, за работу принимались другие, с веслом и булавой.
После одного из сеансов я сидел на стуле, по-прежнему раздетый, с головой, затуманенной болью. Голос заговорил тихо и вкрадчиво мне на ухо:
— Энди, нам нужно поговорить. Твое состояние ужасное. Ты очень скоро умрешь, но ты по-прежнему не хочешь нам помочь. Я тебя не понимаю. Мы обязательно добудем информацию от одного из вас, и ты сам это прекрасно понимаешь. Один из вас обязательно нам все расскажет, в этом можно не сомневаться. Так зачем же вредить самому себе? Послушай, хочешь, я тебе покажу, какими плохими мы можем быть?
