У меня на внутренней поверхности бедра была свежая ссадина диаметром дюйма два. Красная, открытая, она сочилась кровью. Я услышал лязг металла и шипение парафинового обогревателя, включенного на полную мощность. Меня схватили за плечи, удерживая на стуле.
Мне к ссадине приложили раскаленную докрасна ложку. Я поперхнулся, вдохнув запах паленого мяса, и завыл как собака.
Ложка. Крик. Ложка. Крик.
Ею водили по ссадине маленькими кружками и крест-накрест.
Я подскочил, настолько внезапно, что солдаты не смогли меня удержать. Я орал и орал, тщетно стараясь дать выход боли.
Меня снова усадили на стул.
— Вот видишь, Энди? Все это бесполезно. Лучше расскажи нам то, что мы хотим узнать.
Быстроногий послал их ко всем чертям. Они не бились бы так со мной, просто чтобы подтвердить полученные от него сведения. И иракцы так и не сообщили, что же якобы открыл им Быстроногий. Так что все это мешок собачьего дерьма. Раз у Быстроногого есть силы держаться, найдутся и у меня.
ГЛАВА 11
Теперь из камер кто-то постоянно выходил и входил. Звуковым фоном были крики, стоны и жуткий грохот металлических дверей.
Охранники, должно быть, колотили нас по расписанию. Приблизительно каждые два часа приходила очередная смена, с криками и улюлюканьем метелившая нас. Мы по-прежнему оставались скованными наручниками и с завязанными глазами.
— Встать! Сесть!
Ты пытаешься выполнять команды, а тебя нещадно молотят кулаками и ногами. Иногда я впадал в полубессознательное состояние всего после нескольких тычков, иногда оставался в сознании, учащенно дыша и регистрируя боль. Иногда меня били отрезком резиновой трубы по почкам и спине, что было страшно больно. Мое тело превратилось в сплошное кровавое месиво, но хуже всего было слушать то, что происходит в камере Стэна или Динджера. И не потому, что я беспокоился за своих товарищей, — я все равно ничем не мог им помочь, а они были ребята крепкие и выносливые, — а потому, что это означало: скоро придет и мой черед.
Один раз ради разнообразия допрос начался довольно любезно.
— Ты ведь в ужасном состоянии, Энди, разве не так?
— Да, я в ужасном состоянии.
Мои губы настолько распухли от ссадин и ран, что я говорил с огромным трудом.
— Как твои зубы — кажется, с ними у тебя уже были какие-то проблемы?
— У меня сломано несколько коренных зубов. Они очень сильно болят. — Я продолжал разыгрывать из себя забитого дурачка. Впрочем, тут мне и играть особенно не приходилось. Зубы причиняли мне невыносимые мучения; это была самая сильная зубная боль, какую я когда-либо испытывал, и даже еще сильнее.
— Я договорился, чтобы этим вопросом занялись, — ласково продолжал Голос. — У нас здесь есть зубной врач. Нужно добавить, он девять лет проработал в одной известной лондонской клинике. Он один из лучших.
Мне сняли с глаз повязку. Появился зубной врач, весело бросивший мне: «Привет, Энди!» Он попросил меня открыть рот пошире и уверенно заглянул в него. Сочувственно кивнув, врач достал из сумочки инструмент.
— Энди, пожалуйста, еще раз открой рот пошире, — на безукоризненном английском произнес он. — Боже мой, как же все плохо, но я сейчас с этим разберусь.
У меня появились кое-какие подозрения, однако я все равно ничего не мог поделать. Я открыл рот как можно шире, и этот долбаный член что есть силы вцепился щипцами в обломок зуба и резко его крутанул.
Я завопил от боли. У меня изо рта хлынула кровь.
— Неужели ты полагаешь, что мы действительно собираемся тебе помочь? — рассмеялся Голос. — Неужели ты думаешь, что мы собираемся тебе помочь, мерзкая куча дерьма? Пойми, мы можем просто бросить тебя подыхать, ты нам не нужен. Как ты думаешь, Энди, кто тебе поможет? Ваше правительство? Не думаю, что ты веришь в это всерьез. Джону Мейджору нет никакого дела до таких испражнений, как ты. Нет, Энди, кроме тебя самого тебе больше никто не поможет. Ты глупый, глупый обманутый дурачок, и сейчас тебе предстоит расстаться один за другим со всеми своими зубами.
Я не мог ничего ответить. Я кричал. Чувствуя, что пришел конец. И я понимал, что мой конец не будет ни чистым, ни быстрым.
Вот уже несколько дней мы оставались полностью раздетыми, открытыми сырости и пронизывающему холоду. Нас регулярно избивали в камерах, а затем мучили пытками на допросах, так, что мы теряли сознание. В камерах нас, скованных наручниками и с завязанными глазами, заставляли принимать крайне неудобное положение и подолгу оставаться так, не двигаясь. Если мы пробовали шевелиться, охранники врывались в камеру и нас метелили. В сочетании это оказывало жуткое действие.
Бомбежки продолжались каждую ночь, и иногда это происходило где-то совсем близко. Один раз здание содрогнулось до самого основания; охранники с воплями бегали по коридору.
Я лежал на полу, слушая весь этот шум, и вдруг поймал себя на том, что кричу изо всех сил:
— Ну же, вмажьте как следует! Мать вашу, разбомбите меня к ядрене фене! Я здесь, прямо под вами!
Я был уверен, что пытки и истязания будут продолжаться до тех пор, пока я не умру. И мне хотелось поскорее с этим покончить. Я хотел прекратить боль.
Тяжелые бомбы, падая, издают громкий свистящий звук. Я вслушивался в каждый свист, усилием воли направляя бомбу на себя. Здание содрогалось и тряслось. Я ощущал ударные волны разрывов фугасных зарядов. Впервые в жизни мне хотелось умереть, и я думал только о том, чтобы это произошло, произошло поскорее. Я опустился до низшей точки своей жизни.
Однажды ночью я на пятнадцать минут обрел бога. Всемогущий творец появился в верхнем правом углу моей камеры, и мы с ним немного побеседовали.
— Приди же прямо сейчас и помоги мне, — взмолился я. — Если ты мне сейчас поможешь, я навсегда останусь твоим лучшим корешем. Если ты здесь, твою мать, сделай же что-нибудь. Нам сейчас нужна твоя помощь — всем нам. Если ты здесь, помоги нам, и я до конца жизни каждый день буду бросать монетки в твою чашку.
Затем я прочитал молитву, по крайней мере то, что у меня осталось в памяти со школы, но ничего не произошло. Бога не существовало.
Я медленно умирал. Об этом говорило мне мое тело. Камера была залита моими дерьмом и мочой. Я на всем этом спал. Мое тело было покрыто дерьмом.
Иногда мне приносили попить.
Как-то ночью в камеру ввалилась толпа охранников.
— Тель-Авив, Тель-Авив, — сказал один из них.
— Нет, Англия, — пробормотал я. — Я англичанин.
— Крайняя плоть, — властно потребовал охранник. Судя по всему, до него дошел рассказ и он хотел увидеть все собственными глазами.
Я жестом показал, что в наручниках ничего не могу сделать, и меня расковали.
По-прежнему с завязанными глазами, я нащупал онемевшими, бесчувственными руками свой член и оттянул крайнюю плоть. Охранники взорвались хохотом.
Двое из них заломили мне руки назад. Еще один, стоя спереди, похлопал чем-то по ладони. Послышался свист рассекаемого воздуха, и весь мой мир наполнился бесконечной болью. Подо мной подогнулись колени. Тот охранник, что стоял передо мной, ударил меня по головке члена чем-то вроде рукоятки кнута. Я извивался на полу, вопя от боли, а охранники весело гоготали.
Склонившись надо мной, они принялись тыкать и щипать мои яйца. И снова я решил, что сейчас меня оттрахают, однако вся разница заключалась в том, что теперь мне было уже все равно. Однако охранники пока что об этом не думали. Напоследок отвесив мне пинок по яйцам, от которого меня едва не вывернуло наизнанку, они снова надели мне наручники и ушли, продолжая смеяться.
Как-то раз охранники ворвались ко мне в камеру, крича и ругаясь. Один из них размахивал газетой. Он сунул мне в нос передовицу, в которой рассказывалось о бомбардировке, проведенной союзной авиацией прошлой ночью. Иракцы уложили в ряд трупы всех убитых детей. Была также фотография убитых горем матерей, плачущих над маленькими телами. Охранники принялись исступленно отвешивать затрещины и колотить меня кулаками, как будто я лично был виновен в случившемся. Вскоре все это перешло в обычное избиение, за которым последовала десятиминутная передышка, и избиение продолжилось снова. Меня оставили в покое только тогда, когда я отключился.
Придя в себя, я обнаружил, что газету оставили в камере. Как мог я подполз к ней и взглянул на первую страницу, ища то, что, по моему предыдущему опыту поездок на Ближний Восток, обязательно должно было тут быть. Я нашел то, что искал. Единственное слово по-английски на всей странице находилось в самом верху, под заголовком, рядом с цифрой «4».
Сегодня было четвертое февраля.
Из чего следовало, что нас истязали уже пять суток подряд.
Я был в одних носках и просторных, мешковатых трусах армейского образца, которые нам выдали по прибытии в Саудовскую Аравию. Теперь они были черные, перепачканные дерьмом, и не просыхали от мочи.
Я лежал на бетонном полу, дрожа от холода, скованный наручниками и с завязанными глазами.
