– Остин, вы можете помолчать?
– Но я…
– Я прошу вас!
Остин Мерридью фыркнул, подтянул потуже ремешок широкополой коимбры и, кинув в рот ломтик пересушенного до черноты анго, с удовольствием захрустел. Клевая штука – черный анго. Прочищает мысли, поднимает настроение, а старики говорят: кто черняшку харчит, того семью семь хворей боятся. Кто понежнее, конечно, жует розовый или коричневый…
– Хай, босс! Анго хотите? У меня тут розовый есть. Босс, хотите анго?
Ишь молчун. Ну и хрен с ним. Парень вообще-то хороший, с мозгами. Уважительный. Законы знает. Как он Хью-Ломастера отделал – любо-дорого было смотреть. И поделом. Нечего работяг обижать. Слова ему не скажи: запомнит, подставит, три штрафа выпишет – и хана контракту, гуляй, парень, бомжуй, не поминай лихом. Кому пожалуешься? В Уатте Ломастер тебе и царь, и бог, и воинский начальник, шериф с мировым у него, считай, на второй зарплате, кабы не на первой, а Коза вроде и не дальний свет, да и там правды нет; кто станет слушать внестатусника? Спасибо, если пинками не погонят…
– Остин!
– Да, босс?
– Пожалуй, угощусь, если розовый…
– Правильно, босс, полезная штука. Держите! Между прочим, от него еще и торчалка встает, как рога у оола. Вот, помню, пошли мы раз…
– Остин!..
Ну и ладно. Ему же хуже. С байкой дорога короче. А с другой стороны, хрен те байки, были бы бабки. За такие креды Ости-Везунчик может и помолчать. Аж до самого Уатта. Там и отведем душеньку. Сухач сухачом, а в «Баядерке», если хорошо поискать, не только «Новоцейлонский» сыщется. Для своих, конечно. Которые с подходом. Чужаку не обломится.
Мерридью молодцевато расправил грудную клетку.
Ух-х-х, и погудим!
Но не теперь. Всему свое время. Пятерку или там червонец грех с корешами не прогудеть, а полтора ствола – это ж, как Ломастер говорит, целая
– Эй, босс! Привалило раз бесстатуснику наследство от бабушки. Он, понятное дело, в кассу. А у него попугай. Большой такой, красивый…
– Остин, вы мешаете мне работать.
Ни хрена себе, работает он! Жопой об седло, что ли? Вот Мерридью – да, работает. Потому как проводник. И толмач к тому же. А господин Руби, как из Уатта выехали, считай, херней мается. В Уатте резво поолил, что да, то да, ничего не скажешь. Чтоб из Ломастера хоть секцийку выгрызть, это ж мвиньей лютой надо быть, не меньше. Но выгрыз же! И ему, Ости, и Хоме, и Корейцу Гиви положенное вернули. Эхма! – самое время, как мечтали, на Пустоши махнуть. И на припасы хватит, и на оолов, и на упряжку. Пески, конечно, они и есть пески, то ли вернешься, то ли нет. Зато если тот доходяга про Мертвое урочище не сбрехал, то уж точно жилу некому было застолбить. Лежит, милая, на солнышке блестит, их дожидается. Всего-то делов: добраться да выбраться. А тогда хоть век рейсовики не летай – можно и скутер истребовать. На Татуанге небось сухачом и не пахнет.
Правда, без шапиры[37] не обойтись. Только нужен не какой-нибудь мэтр Падла, а нормальный, грамотный и чтоб свой в доску…
– Босс, а, босс! Вам бабки нужны?
Опять молчит. Ну и ладно, была бы жила, а юрист приложится.
Мерридью сунул в рот новый ломоть черного анго. Крепкие желтоватые клыки-жернова задвигались, с хрустом смалывая круглую косточку, легко режущую стекло. Полуприкрыв глаза, бичейро прикидывал, сколько и чего следует прихватить в пески, потому что кто-кто, а он, Остин…
– Остин!
– Да, босс?
– Что это?
Ноющий, унылый звук тоненько вибрировал в воздухе.
Мерридью прислушивался с полминуты, сперва скучающе, затем все более настороженно, даже перестав жевать.
– Нехорошо это, босс, – наконец ответил он. – Надо бы нам поторопиться…
И, сплюнув густую черную жвачку, пришпорил рыжего в яблоках оола, донельзя удивленный тем, как быстро скороталась дорога, хотя на сей раз спутник был не из говорливых.
Вот и тропинка, огибающая утес. Вот поворот на лощину.
– Мтлутху!
Приехали.
– Апу таари изицве Ситту Тиинка б'Дгахойемаро. Босс, покажите ему пропуск, – быстро сказал Мерридью, осаживая оола.
Внимательно рассмотрев желтый камешек, исчерченный мелкими крестообразными насечками, широколицый сипай-нгандва с шевроном онбаши – десятника, не оборачиваясь, бросил несколько отрывистых, мелодичных фраз. Кусты зашуршали, задвигались.
– Хлатутху!
– Беле-беле. Поехали, босс.
С невысокого взгорка градец Великое Мамалыгино с угодьями был виден как на ладони, от несжатого поля, тянущегося к самой стене леса, до останков сгоревшей мельницы вверх по течению ручья. И Крис, вовсе не будучи инженером, понял, почему уаттский путеец, горячась и брызжа слюной, настаивал на скорейшей расчистке именно этой лощины.
А из-за тына, окруженного сипаями, неслось то самое монотонное пение, но уже не по-комариному тонкое, а отчетливое, въедающееся в душу.
– Они еще живы, босс, – тихо сказал Мерридью, – но уже считают себя мертвыми. Я знаю, я однажды сидел с умирающим унсом.
Да, это была, несомненно, похоронная песня, песня прощания с жизнью. Словно не люди, а неприкаянные души стенали за тыном, и внезапно похолодавший ветерок разносил их стоны по Тверди. У осажденных было что-то вроде флейты, и ее заунывное посвистыванье вторило скорбному напеву.
– Перевести, босс?
– Не нужно. Я понимаю.
Трудно было не понять. Унсы прощались с Твердью.
– Как скажете, босс, – согласился Мерридью и вполголоса, словно самому себе, забормотал.
О том, что и самая темная ночь бывает прекрасна, оказывается, пели за тыном, ибо есть луна, хранящая свет не навсегда ушедшего солнца, и есть звезды, которые сами – солнца, только безмерно далекие, и в их свете становится отчетливо видно все, что утратил человек, идя дорогами судьбы, даже мельчайшую из мелочей…
Встань на тропу, пели за тыном. Если ты мужчина, ты обязательно встретишь в священном
Вели мотив хриплые мужские голоса, а женские подтягивали им, добавляя в мрачную и суровую мелодию нотки тоски и боли.
– Остин, откуда вы
Мерридью пожал плечами.
– Откуда мне знать, босс? Дается, и все тут. Может, прабабка с кем из мохнорылых согрешила. С дгаанья и нгандванья, сами видели, похуже дело обстоит. Там уж точно предков не имеется… О, черт…
Он умолк, уставясь на труп молодой оольны.
Крупная пегая корова лежала на боку, уродливо и вместе с тем жалко растопырив над вздутым брюхом
