Сельва умеет ждать

– Я тоже, – искренне сказал Крис.

– Если бы дело было только в том, чтобы покинуть родные места, – продолжал переводить бичейро, – то и это было бы трудно. Ведь у них нет никаких припасов, никакой одежды, кроме лохмотьев, у них нет и оолов. Старик говорит: как же они могут отправиться в такой далекий путь, когда на них только лохмотья? Старик говорит, что дети замерзнут в вакууме безвоздушного пространства.

Крис пожал плечами. Вуйк явно не выжил из ума. Но столь же явно не желает ценить доброго отношения. Придуривается, тянет время, как… как злостный неплательщик, пойманный судебным исполнителем.

– Я же говорю, – в его голосе впервые мелькнуло раздражение, – им предоставят компенсацию. Откроют коллективный счет в Федеральном банке.

– И что ждет их на новых местах? – добавил Мерридью.

Ему было сейчас очень трудно. Каждое слово старика почему-то обжигало, бередило в Остине нечто родное, словно бы таившееся доселе на генетическом уровне. Переводя, он как наяву видел широкую, ревущую и стонущую реку, слышал завывания сердитого ветра, гнущего до земли высокие, странно вытянутые деревья и вздымающего высоченные волны. В нем проснулось вдруг неприятно щемящее ощущение родства с этой живой мумией, будто его фамилия была вовсе не Мерридью, а какое-нибудь варварское созвучие вроде Мамалыга, Перебийнос или Галайда.

– На новых местах, – продолжал он, – голод и Лишайя уничтожат их. А они этого боятся. Ведь их осталось совсем немного, тех, кто способен продолжать род. Им хотелось бы, чтобы имя унсов не занес ветер времени…

– Я устал повторять, что никакой опасности нет, – сказал Кристофер Руби. – Говорю в последний раз: оставаться здесь нельзя. Это самый верный путь к гибели.

Тарас Мамалыга беспомощно поглядел на Криса. Перевел взгляд на Мерридью. Тот явно сочувствовал ему, но от толмача было мало толку. Как бы он ни старался, между вуйком Тарасом и строгим паном парубком оставалась глубокая, непроходимая пропасть, через которую невозможно было перекинуть мост. Вуйк Тарас ощупью сделал попытку перейти ее, но почувствовал свое бессилие и обернулся к двум молодшим вуйкам. Они вполголоса поговорили меж собой, и глаза вуйка наполнились слезами. В его словах, обращенных к Мерридью, звучало глубокое и горестное недоумение.

– Мы должны умереть? Великий Отец хочет этого? – спросил он.

Театральная напыщенность его голоса уже начинала бесить Руби. В конце концов, это не театр, а жизнь.

– Вы должны подчиниться закону. Только и всего. Решайте: да или нет?

– Обождите, босс, – громче, чем следовало бы, сказал бичейро. – Он не может решать один. Раньше мог. Теперь нет.

– Черта с два! У него доверенность от всех родственников; он правомочен представлять их интересы…

– Теперь нет, – настойчиво повторил Мерридью. – Он начал войну с равнинными людьми, он договорился о помощи с горцами, но помощь не пришла, а равнинные, оказывается, друзья главы миссии. Он больше не вправе быть вуйком. Поэтому он порвал свою бумагу. Решать должны все. Если род Мамалыг согласится с повелением Отца, все уйдут; если нет – все останутся; а если Отец хочет их смерти, они готовы умереть здесь…

Крис шумно выдохнул воздух.

– Стоп, – сказал он, скорее себе, нежели толмачу. – Не о чем говорить. Он хочет посоветоваться с родней? Пускай советуется. А мы уходим. Уходим, Остин, – с нажимом повторил он.

– Погодь, хлопче, – скрипнуло с лавки; с неимоверным усилием поднявшись на ноги, старец, поддерживаемый под локти двумя младшими вуйками, приблизился к гостю вплотную и неожиданно крепко ухватился за его плечо. – Отведи-ка дидуся до тыну. Дидусь тебе щось скаже…

Оказывается, Тарас Орестович не только понимал, но и недурно изъяснялся на вполне приличной лингве.

Морщась от затхлого старческого дыхания, Кристофер Руби подчинился. Увязавшийся было следом Остин был остановлен неожиданно властным взмахом иссохшей руки.

– Я вже старый, – сказал вуйк Тарас, когда никто уже не мог их слышать. – Никогда не казав я ничого, в чем не был бы уверен. Но мы вже мертви. И диточки наши мертви. Послухай, сынку, мерця, може, тебе сгодится.

Он натужно закашлялся, перевел дух.

– От скажи, хлопче, чего б старому Тарасу не помереть от той Лышайци, як Чумаки померли, як Ищенки, як молодые Мамалыги, что в новых градцях жили? Та ж и добре жили, уже и с отаманом Сийтенкой подружились, дары йому свезли, а он – нам. И гарни, казалы, дары! Всем и чоботы булы, и ковдры з узорами, и сорочки, и еще много чего. – Старец сладко прижмурился, как худой облезлый кот на сметану. – Та старый Тарас на броде осклизнулся, оольна горячая напужалась, воз перевернула. Унес Лимпопо-струмок Сийтенкины дарунки, ничего Мамалыгам не досталось. Из других родов поделиться хотели, молодым нашим принесли, а нам, старым, навищо? Аж от мисяць у неби на чверть не подрос, как прийшла до унсов Лышайця. Чуешь, хлопче? До Чумакив прийшла, до Ищенкив, до Коновальцив, до молодых Мамалыг… а нас обминула! С чего б так, сынку?

Крис слушал, мало что понимая, но то ли от тона вуйка, то ли от чего-то еще, пока неясного, его мало- помалу начинала пробирать жуть.

– А як обминула – аж тут жовниры отаманови! Ни скотину выпасти, ни хлебушко снять не дозволяют… И де ж тот Сийтенко таких нашел? Все – один в одного, с лиловыми харями, як после Лышайци. Разумей, сынку! Как таку сотню собрать, да быстро? Чи, может, покрасили их для смеху? Или давно знав отаман Сийтенко, что на унсив Лышайця впаде? – Он опять стал кашлять и кашлял долго и страшно, а у Криса под ложечкой вдруг проклюнулась холодная-прехолодная змейка и потянулась к сердцу.

– А еще до Лышайци так было. Заночевал у нас дгаа-побратим, он и поведал. Угощал, говорит, Сийтенко усю Дгахойемару лепешками особыми да взваром смачнющим. Плямами шли потом побратимы, и женки их, и детки, два дня трясло их усих, а на третий трясти перестало, и плямы ушли, и не помер никто. От и разумей, хлопче. И головному гетьману пану пидполковнику передай. Може, и сдурел Тарас на старости лет, що таки думы думает, а може, и ни. А только земляне мы, и ты, и я. Мешаем мы им.

Старец вдруг засмеялся – страшненько засмеялся, и Криса затрясло.

– Ни, не мы, сынку. Нас нема уже. Вы мешаете. Ваша черга.

Он помолчал и раздельно произнес на чистейшей лингве:

– Ваша очередь!

Оттолкнув Криса, вуйк Тарас на удивление твердо, лишь чуть пошатываясь, проковылял к лавке. Один из младших старейшин почтительно подал ему пистолю. Мамалыга с видом знатока оглядел зброю, уставил дуло в небо, глубоко вздохнул…

И грохнуло.

То, что произошло потом, случилось так внезапно, что ни Мерридью, многократно рассказывавший об увиденном в Уатте, ни Кристофер Руби в официальном рапорте, впрочем, оставшемся под сукном, не сумели вспомнить точную последовательность событий. Оба, не сговариваясь, ограничились краткой констатацией: начался бой.

Но это не было боем.

Просто прямо из-под земли неожиданно, словно медведи из берлог, перед сипайским заслоном взметнулись люди. Видимо, кротовьи ходы были прорыты заранее. Еще не стихло эхо выстрела, как они бросились вперед с почти неправдоподобной, невероятной для источенных голодом полутеней ловкостью и быстротой сытых, отлично отоспавшихся мвинья. А из ворот уже бежали женщины и дети, которым мужчины расчищали дорогу.

Ни у кого из них не было «брайдеров», но тяжеленные рушные картечницы все равно были бы сейчас бесполезны, зато не меньше десятка унсов, бегущих впереди, имели грубо сработанные пистоли и самопалы, и разрозненные выстрелы в две секунды разметали первую линию захваченного врасплох кордона.