над ней и, помолчав минуту, провела своей ладонью над рукой Тимки. Тот дёрнулся — ему показалось, что руку поместили под мощную лампу, и свет вдруг сделался обжигающим, он едва не заорал: 'Больно!', но удержался. Не знал сам, почему. При ней, при этой женщине, не хотелось кричать. Вот и всё. А Полуденица вдруг зашептала, держа свою руку над ладонью Тимки:
— Матьсыраземля со всех сторон смыкается. Сваптица на дубах крылья поднимает. Когда жил, кем был? Если умрёшь, кем родишься? Колохорт на ладони пляшет, дороги кажет… смотри!
Тимка — ему показалось, что на шею привязали тяжеленную гирю! — едва не ткнулся носом в свою ладонь. И расширил глаза — на ней, прямо на коже, вращался в двух направлениях сразу сияющий золотым, алым, малиновым и синим знак из двух сцепленных свастик. Вращение затягивало. Мягко закружилась голова. Тимка сделал над собой усилие, пытаясь освободиться от странного гипноза… и начал падать внутрь своей ладони — по крайней мере, так ему казалось. Падение было стремительным, но не неприятным, а потом плавно разорвалась, разошлась в стороны темнота, пронизанная отблесками дальнего света — и Тимка увидел проносящиеся мимо невероятно живые, отчётливые картины. Сперва он не мог толком ничего понять, всё сливалось в гремящую круговерть. Потом вдруг всплыла и стала ясной, как реальность, одна картина.
Бой шёл на улицах огромного и почему-то знакомого города. Это был современный бой, жуткий и кровавый. Рушились огромные здания, поднимая клубы праха. Били орудия. Ревели самолёты, оглушительно выли вертолётные винты. Волны людей в камуфляже решительно и безоглядно рвались по улицам. Взрывались и горели приземистые боевые машины. Из окон стреляли, воздух был пронизан смертью. Вертолёты высаживали людей прямо на крыши, и те тут же бросались в бой, лезли в окна и проломы. Вскипали бешеные рукопашные, трудно было понять, кто с кем сражается. Трупы летели в проёмы лестниц, на улицу — молча, сцепившись враг с врагом. Впереди вставало большое здание — белый купол проломлен, валит дым, огонь взвихривается спиралями. Кругом — техника, рвы, надолбы. Казалось, в этом аду уцелеть нельзя, но атакующие ближе, ближе… 'Да это же Белый Дом! — подумал Тим ошеломлённо. — Белый Дом в Вашингтоне!' Плеснуло знамя — чёрножёлтобелое полотнище, порванное, пробитое. Его нёс высокий человек, которого охраняли с десяток огромных солдат — не в шлемах, как другие, а в чёрных беретах, они смыкались возле знаменосца живым кольцом, полосуя огнём всё вокруг, упорно пробивались по ступеням… Картинка смазалась, потом — появилась снова. Падает в чёрный дым полосатое полотнищематрас, похожее на вскинутую руку умирающего человека, протянутую жестом отчаянья. Рослый солдат водружает чёрножёлтобелое полотнище, оборачивается к невидимым товарищам, кричит что-то радостное…
Тимка ахнул. Это был он! Он, точно он! Конечно, намного старше, лет тридцати, а то и больше, но — он!!! И — голос, женский голос:
…Тимка сел и помотал головой, не открывая глаз. Затылок гудел, как колокол после удара. Солнце перевалило к трём часам, не меньше; Олег и Бес спали, попрежнему паслись кони. Кожаная одежда нагрелась до ожога. Тимка зевнул, дёрнул шнуровку на груди, пытаясь понять, что ему снилось, а что нет. Под пальцы попался тяжёлый медальон, висевший на груди на плетёном шнурке. Тимка вытащил его — в глаза плеснуло серебряным светом, чистым и отточенным…
— Ого… — пробормотал Тимка и, оглядевшись, пружинисто вскочил на ноги. — Полуденица! — позвал он громко. — Полуденица, откликнись!
Он кричал бы, наверное, ещё, если бы не голос Беса:
— Да не ори ты.
Тимка оглянулся. Бес сидел на траве, зевал во весь рот и потягивался. Олег тоже завозился, что-то пробормотал.
— Я… — начал Тимка, но Бес прервал его:
— Ясно, ясно… За тем и ехали, раз уж согласился… Не зови, не откликнется. Ты бы ещё поискать надумал.
— Да чего искать… — начал Тимка и бегом отправился вокруг кургана. Когда он вернулся, Бес расстилал на траве еду, а Олег весело спросил, стягивая сапоги:
— Нашёл?
— Нет… — обескуражено ответил Тим. — Холмик есть, а дома нету… — он с размаху плюхнулся на траву и яростно потряс головой. — Но так же не может быть!
— Может, не может… — Бес начал резать хлеб. — Чего она тебе дала, покажи?
— Славомир… — предупреждающе сказал Олег. Бес как-то стушевался:
— Ну а чего, я же просто попросил… Это же можно.
— Да я вот, я не против, — Тимка показал медальон. Мальчишки склонились над ним, сдвинули головы. Бес сказал с придыханием:
— Колохорт, как у…
— Славомир! — рявкнул Олег. Бес замолчал покаянно.
— А что это такое? — Тимка любовался литой тяжестью на ладони.
— У свастики в славянском языке сто сорок четыре названия, — пояснил Олег, открывая консервы. — Например: Свастика, Коловрат, Посолонь, Свята Дар, Свасти, Сваор, Солнцеврат, Агни, Фаш, Мара, Инглия, Солнечный Крест, Солард, Ведара, Светолет, Цветок Папоротника, Перунов Цвет, Свати, Раса, Боговник, Сварожич, Святоч, Яроврат, ОдоленьТрава, Родимич, Чароврат… Ну и другие. Это — Колохорт. Воинский знак, Кружащийся Пёс… — Олег помолчал и закончил немного нехотя: — Ещё говорят: Бешеный Пёс.
— А у вас… — начал Тимка, вспомнив, что видел медальоны на многих (не на всех, как не на всех были татуировки), но не всматривался. И не стал договаривать. Вместо этого спросил: — А кто такая Полуденица?
— Спросил! — фыркнул снова обрётший душевное равновесие Бес. — Этого даже Вячеслав Тимофеевич толком не знает. Когда мы тут поселились, она уже жила в этих местах. Может, староверы знают, но они не скажут… Мы есть будем? Да и обратно двигать надо…
13. Б Р А Т
В общем-то это нелегко — жить на природе. В смысле — на самом деле жить на природе, когда ты от неё здорово зависишь. Когда человек покупает в магазине хлеб или картошку, он редко задумывается о том, что будет, если некому станет работать в поле. И жаря шашлык на какойнибудь День Гранёного Стакана, вряд ли думает, до чего это муторное занятие: ухаживать за свиньями.
Тимка тоже не думал об этом — раньше. Но в Светлояре он сполна огрёб знаний о том, каким образом все четырёхразовые вкусности попадают на стол. Временами Тимка злился — ну и каникулы! Но это была недолгая злость, появлявшаяся после того, как что-то не получалось. Раньше в такой ситуации Тимка мог шваркнуть всё себе под ноги и больше никогда не заниматься не задавшимся делом. Но тут такой возможности не было. Было стыдно перед девчонками… да и перед ребятами. Тимка уже понял, что у каждого из них жизнь была такая, что все его неприятности и беды — мелкая пыль по сравнению с этим. А раз так, что тогда хныкать?
Да и желание злиться появлялось всё реже и реже. То ли у Тимки были хорошие задатки, то ли учителя знали своё дело, но получалось всё больше и всё чаще. И развлечений тоже хватало — от самых обычных, вроде телика и компьютеров, до экзотичных, вроде охоты или боёв холодным оружием. Тимка с гордостью поместил несколько своих фотографий на сайт «Светлояра», но потом неожиданно подумал, что особо гордиться тут нечем. Куда больше ему льстила дружба с Олегом — а ещё с Рокотом и большущим псом по кличке Гром.
Что до дяди — то временами Тимке казалось, что Вячеслав Тимофееевич просто про него забыл и перестал выделять среди прочих воспитанников.
И ещё… Тимке часто казалось, что у Светлояра есть ещё и какая-то другая жизнь. Другая — он не мог объяснить лучше. Но твёрдо знал: эта жизнь не злая и не сектантская. Просто казалось иногда, что он, Тимка, и правда находится возле князя, среди его дружины. И эти люди знают о мире что-то такое, о чём лучше не говорить попусту…
…Духотища была такая, что даже идиоту становилось ясно: будет дождь, хорошо ещё, если не буря. Тут налетали иногда такие — сам Тимка не видел, но ребята говорили, что тогда выворачивало с корнем здоровенные деревья (только огонь Перуна не затухал), а по реке ходили волны, как в море. Вячеслава Тимофеевича не было дома уже несколько дней, он уехал с Игорем Первенцевым, оставив за главного Рыжего — Славку Рыжова. Тимку одно время и это удивляло, если не поражало: по его разумению, оставленные без присмотра взрослого ребята должны были рано или поздно поджечь всё вокруг и вообще поубиваться. Потом он допёр: это было здешним просто неинтересно. Им не нужно было доказывать, что они взрослые и самостоятельные и подделываться под старших, дымя сигаретами, матерясь через слово и наливаясь пивом. Они и так были самостоятельными: даже шестилетний Радован, появившийся тут всего-то в мае прямо с вокзала, уже старался быть похожим на старших ребят.
Но, во всяком случае, загорать в такую погоду было самое то. Тимка, Олег' Зима', Борислав' Молчун' и старший из братьев Пришлых, Борька, этим и занимались. Лежали над памятным водопадом. Разговаривать было лень. Лень было даже ругать девчонок, которые окончательно помешались на чистоте и её наведении. Тимка, впрочем, нетнет, да и поглядывал на Борислава. Его историю он узнал недавно, буквально вчера, и она была такой же дикой, как у большинства здешних…
…Когда-то — в другой, прежней, жизни — его звали Максим. Он не любил об этом вспоминать, потому что с этим именем были связаны самые чёрные, пожалуй, дни прошлого.
Матери Максим не помнил — она умерла при родах. Отец воспитывал мальчика как мог и как умел, а умел он, очевидно, неплохо, потому что Максим всегда был сыт, одет и ухожен. Но в 2002 году, как раз когда Максим пошёл в школу, окончательно разорился на воровстве сменявших друг друга директоров отцовский комбинат удобрений. Почти восемьсот рабочих оказались на улице.
А ещё через год отец Максима получил шесть лет за кражу кар-тошки из погреба одной дачи. Возмездие преступнику было скорым и неотвратимым, как нельзя лучше иллюстрируя тезис о неизбежности наказания в демократическом государстве — вор не успел даже накормить сына, как уже оказался в строгих
