и справедливых руках слуг закона. Прокурор настаивал на восьми годах — уж больно уважаемый человек оказался обокраденным. Но пламенные речи адвоката и снисхождение судей помогли скостить срок на два года.
А Максим оказался в детдоме, где быстро заслужил от персонала кличку «Бешеный».
Для восьмилетнего мальчика рухнул весь привычный мир. Он не мог поверить и не верил, что отец — вор. Но все говорили об этом, и Максим ощетинился на этот мир, как волчонок, готовый рвать и кусать даже с лаской протянутые к нему руки. Там, во внешнем мире, могли быть только чудовища и кошмары, там не было ни правды, ни любви. Максим дрался, то ревел, то хохотал без причины, а временами просто бился в истерических припадках, не слушал никого и ничего и не реагировал на замечания. И вполне естественно, что очень скоро 'авторитетная комиссия' признала мальчика умственно отсталым и приговорила к помещению в спецприют. Никто не дал себе труда — да и не собирался его давать! — разобраться в причинах поведения восьмилетнего ребёнка. В конце концов, Максим был просто одним из десятков тысяч осиротевших русских детей — не сын олигарха или чиновника, не представитель угнетаемых нацменьшинств…
Просто русский мальчик, которому не повезло родиться во власти государства чудовищ и кошмаров. Он и сам не знал, что повторяет путь тысяч таких же детей, которых вместо оказания квалифицированной и действительно нужной психологической помощи легко и просто списывали из жизни: 'Необучаем… Отставание в развитии… Мозаичная шизофрения… Олигофрения… Паранойя…' Система воспитания детейсирот в 'новой России' уже давно превратилась в смесь тюрьмы, публичного дома, рынка рабов и лагеря смерти, стала одним из инструментов чудовищного по масштабам, жестокости и изощрённости геноцида русского народа. И никого уже не удивляли статьи и репортажи о кладбищах замученных воспитанников на задних дворах, о сексуальных утехах богатеев в подвалах, о создании 'естественно неестественных условий' через лишение пищи, одежды, сна, еды, о торговле органами и «целыми» детьми… Да и всё меньше становилось таких статей и репортажей — РФ начала ХХI века была объявлена страной официально счастливой, а значит — ничего подобного происходить не могло. И десятки тысяч здоровых, сильных, умных мальчишек и девчонок, которые могли бы поднять и вытащить Россию из страшного болота, в котором она захлёбывалась, становились наркоманами, сумасшедшими, алкоголиками или просто трупами ещё до достижения ими возраста получения паспорта с гордо расправившим крылья мутантом на обложке…
В какой-то степени Максиму повезло. Персонал «спецака», куда он попал, состоял из сплочённой кучки подвижников, упорно и героически без натяжек боровшихся за своих воспитанников, среди которых у трети была такая же судьба, как у Максима. Учителя и воспитатели всеми силами старались дать этим детям нормальные знания и не позволить им и в самом деле стать психически неполноценными. Это была безнадёжная борба. Умный, талантливый, знающий ребёнок всё равно выходил из стен «заведения» с документом, надёжно перекрывавшим ему все пути в жизни. Обратной дороги — в 'нормальный мир' — для него не предусматривалось. Но по крайней мере человек уходил из стен приюта в здравом рассудке…
Максим «отошёл». И «отошёл» быстро, потому что его история не была необычной здесь и здесь знали, как надо говорить и вести себя с восьмилетним мальчишкой, который вдруг начинал в ответ на ласковые слова бить кулаками по столу или кричать — просто бессмысленно кричать. И два года Максим жил одной надеждой — рано или поздно вернётся папа. Он уже отсидел много. Осталось всего четыре года. Всего четыре… Максиму будет двенадцать, когда он вернётся и заберёт его. И придумает, как быть дальше. Воспитатели, учителя, приятели поддерживали в мальчике эту уверенность…
В середине лета 2005 года отец Максима умер 'на зоне' от туберкулёза, свирепствующего среди заключённых 'демокретической страны'.
Все ниточки оборвались. Всё сгорело. Всё рухнуло.
В августе 2005 года десятилетний Максим бежал, оставив на столе у директора недетскую записку:
таких же детей…
А в сентябре 2005 голодного, оборванного, грязного и уже совершенно невменяемого и равнодушного от тоски Максима подобрал на одном из вокзалов БАМа незнакомый мужчина. Максиму было всё равно, кто он и что будет с ним делать. Мальчишка как раз раздумывал, как ловчей всего броситься под поезд — чтобы быстро и не слишком больно покончить со всем сразу.
Но этот мужчина всего лишь привёз его в Светлояр…
…Кажется, позавчера Тимка случайно услышал, как Славка Найдёнов в классе читал стихи — ни для кого, для себя. Стихи были какого-то Михаила Светлова, Тимка раньше никогда не слышал о таком поэте. Но услышанные строчки странным образом наложились на размышления о судьбе Молчуна. Он и сейчас вспомнил их…
Тимка сглотнул и излишне оживлённо сказал:
— Как думаете, что на обед?
— Во, — завозился Олег, — что-то ты об этом забеспокоился? Обычно метёшь всё, что положат.
— Он устриц в белом вине захотел, — проворчал Борька. — Ктонибудь ел устриц в белом вине?
— Я ел ракушки, — сообщил Олег. — Перловицы. Так себе.
— Ты, наверное, их не в белом вине варил, — серьёзно заметил Тимка. — Наверное, в красном. Отсюда и все проблемы… Чёрт, когда же дождь пойдёт?
— Пусть пока не идут, — возразил Борька, — мы с Найденом после обеда ветряки должны осматривать, — он потянулся на горячем камне.
Ряды ветряков, снабжавшие Светлояр даровой энергией, давно привлекали внимание Тимки. Он подумал, что стоит напроситься с ребятами и познакомиться с установками поближе. Но Олег, повернувшись на бок, предложил:
— Тим, поедем завтра утром на охоту? Рыжий разрешит.
— Поехали! — обрадовался Тим. — Правда, может, хватит валяться, пошли на обед?
— Давайте ещё по разу прыгнем, — Молчун встал, подошёл к краю. Но тут до ребят донёсся издалека оклик — голос принадлежал Звениславе:
— …атааа!
— Звоночек надрывается, — Олег сел на корточки, — значит, дядя Слава и Игорь вернулись…Отставить купатьсчя, одеваемся и побежали!.
… Вячеслав Тимофеевич и Первач действительно вернулись. Во дворе двое младших мальчишек расседлывали лошадей. Верка Незнамова о чём-то разговаривала с незнакомой девчонкой её лет — десяти где-то — одетой в джинсы и майку. Незнакомка была черноволосая и синеглазая, на вопросы Верки отвечала коротко и тихо, на каком-то чужом языке. Из дома выскочил Игорь и закричал Радославу, рассёдлыва вшему его коня:
— Не надо, не трогай, я прямо сейчас поеду!
— Это что у них тут? — озадачился Борька и, увидев младшего брата, пробегавшего по двору, крикнул: — Вадька, что случилось?!
— Дядя Слава больного привёз! — отозвался тот и исчез.
— Вы чегонибудь понимаете? — поинтересовался Олег. И, не дождавшись ответа — все недоумённо молчали — первым вошёл в дом.
В гриднице оказались все, кто был свободен. И все молчали, глядя, как Вячеслав Тимофеевич сам переодевает рослого парня, чем-то похожего на ту девчонку во дворе, только старше, лет тринадцати. Парень послушно подчинялся рукам Вячеслава Тимофеевича, не говорил ни слова и смотрел куда-то сквозь стену.
— Что с ним? — нгедоумённо спросил Борька…
… Жил в красивой и доброй стране Югославии весёлый парень Славко Зенич. Любил он девушку Марию. Славко и Мария были сербы и жили в хорватском городе Вуковар. И быть бы им счастливыми, пожениться, обзавестись детьми…
Но в 91 м началась война. Огненным вихрем понеслась она по Югославии. И оказались Славко, Мария и сотни тысяч других виноватыми в том, что они сербы. Волками ринулись на них вооружённые с Запада хорватские фашистыусташи под клетчатым знаменем, бросились на них байские банды мусульман под зелёным знаменем ислама.
Сербы не подставили горло под нож. Решили драться за дома и могилы предков. Славко с Марией ушли воевать в отряд четников. И через год всего загремела страшная слава Славко «Комитача» и его людей. Долгой и кровавой была война. На этой войне родился у них сын Видовдан, Дано. Родилась дочь Весна. Гремели бои. Горели города и сёла. Лилась кровь. Велика была сила врага, щедро одаряли его деньгами и оружием «демократы». Но мужество сербов было выше. Грудами собачьего мяса легли, разбежались по трущобам банды. Расстались с жизнью сотни жадных до денег наёмников со всего мира.
И тогда Запад бросил в балканское небо свои чёрные эскадры. И выигранная война сразу оказалась проигранной — не было у сербов силы противостоять поднебесной смерти. Но мир подписан был почётный, враги клялись, что старые счёты забыты…
Они лгали. Едва распустили сербы свои отряды, как спецгруппы начали ловить и убивать их командиров. Везли пленных в Гаагу, на мерзкий суд, где обвиняли защитников родной земли в преступлениях, ко-торых не совершил бы и дикий зверь. И не заботились ничего доказывать — виноват был всякий, кто серб. Просто потому, что — серб…
Семье Зеничей везло. Они вовремя перебрались собственно в Югославию, куда руки 'разносчиков демократии' дотянуться не могли. По крайней мере — до того момента, когда обкурившиеся анаши и щедро продолларенные студенты (самая мерзкая часть любого европейского общества) помогли Коштунице 'выиграть выборы' у 'тирана Милошевича'.
Когда Милошевич был выдан в Гаагу, Зеничстарший понял, что дело плохо. Оставалась возможность скрыться гденибудь в черногорских горах, но черногорцы, спаянные в кланы, с трудом принимали чужих, даже сербов. И «Комитач» отправился туда — зондировать почву.
Он и в мыслях не держал, откуда может придти беда.
