— Чернышов, заведующий нашим здравпунктом. Прекрасный врач и человек необыкновенный. Знаешь, он сам был инвалидом, а теперь никто даже не догадывается об этом.
— Как же так?— с сомнением спросил я, едва терпя головную боль и сильную слабость.
Пока врач шел к нам из другого корпуса библиотеки, вот что успел мне рассказать о нем Федор Андреевич.
До войны Чернышов учился в артиллерийском училище, увлекался конным спортом. Однажды на соревнованиях разбился. Травмы оказались столь серьезны, что его освободили от военной службы. Пока его лечили, он сам решил стать врачом. Поступил в медицинский институт, а когда его окончил, уже шла война. Он добился направления на фронт. Под Сталинградом был тяжело контужен. Но и после этого, хотя и не скоро, снова сумел вернуться в строй.
— Да вот и он сам,— прервал Федор Андреевич свой рассказ. В читальный зал входил человек в белом халате.
— Здравствуйте, Валерий, почему так бледны? Давайте-ка измерим давление. Не удивляйтесь, я немного знаю о вас... Да, батенька мой, низковато,— продолжал он,— с таким лежать надо! Сейчас сделаю укол!
Пока он приготовлял шприц, я наблюдал за ним, стараясь найти следы инвалидности, и не нашел. Об этом я сказал Федору Андреевичу, когда мы остались одни.
— Преинтересный человек! У них весь род такой!— улыбнулся Федор Андреевич.
И я узнал еще много любопытного. Оказывается, прадед Чернышова еще ребенком был украден абреками и продан в рабство осетинекому князю. Двадцати лет бежал от него, прихватив с собой две лошади и младшую княжну, с ее согласия, конечно. Его предки участвовали в Булавинском восстании, а затем скрылись на Дону. Отец Филиппа Васильевича в первую мировую войну был арестован за большевистскую пропаганду и отправлен на передовую. После Октябрьской революции командовал отрядом по борьбе с басмачами, принимал участие в установлении Советской власти в Средней Азии.
Словом, было от кого доктору Чернышеву унаследовать свой характер. И здесь, в Ленинской библиотеке, он сумел за два года убогий кабинетик первой помощи превратить в первоклассный здравпункт, настоящий «цех здоровья» для трех с половиной тысяч работников главной библиотеки страны. А сам, чтобы лучше понимать своих пациентов, окончил Высшие библиотечные курсы.
— Видишь, Валерий, на что способны люди с характером?— закончил рассказ Федор Андреевич.
Помощь врача и необыкновенная история его жизни вывели меня из уныния.
— Чуть не забыл,— воскликнул я,— сегодня мне дали телефон человека, который учит инвалидов писать на машинке. Можно позвонить отсюда?
— Конечно,— разрешил Федор Андреевич.
С волнением набрал я номер.
— Слушаю,— послышался женский голос.
— Я... У меня парализованы руки... Сможете научить меня работать на машинке?
Некоторое время в трубке молчание, затем спокойный голос:
— Простите, я вас не поняла. Повторите, пожалуйста.
Я повторил.
— Чем вы больны?
— Болезнь Литля. Родовая травма.
— Что же, попробуем... Приезжайте,— пригласила она.
Дочь и мать Максимовы занимали однокомнатную квартиру в Подсосенском переулке. Позже я узнал, что Нина Анатольевна, миловидная молодая женщина, потеряла зрение во время войны. Ее мать, Фаина Геннадиевна, тоже была с пораженным зрением, правда, немного она все-таки видела. Вот к этим женщинам я и пришел.
Фаина Геннадиевна попросила рассказать о себе. Выслушав меня, сказала:
— Постараемся вам помочь. Попробуйте сесть за машинку, смелее. Не бейте сильно по клавишам. Удар должен быть плавным. «Слепым» методом вряд ли мы сможем научить?— обратилась она к дочери.
— Будем учить «зрячим»,— откликнулась та.
— Спасибо вам. Теперь остается договориться о плате,— начал я.
— Мы инвалидов учим бесплатно,— просто сказала Нина Анатольевна, будто речь шла о пустяке.
— Почему бесплатно?.. Я...
— Вы слышали, что Нина сказала?— вмешалась в разговор Фаина Геннадиевна.— И прошу к этому не возвращаться. Завтра к двум часам без опоздания приходите на занятия.
Она еще что-то хотела сказать, но звонок прервал ее.
— Кто-то еще идет.— Фаина Геннадиевна пошла открывать, и через несколько минут ввела в комнату молодую женщину. По ее неуверенной походке нетрудно было догадаться — она слепая.
— Вы меня, конечно, забыли, Фаина Геннадиевна,— проговорила гостья,— а я бы ваш голос за три версты узнала. Вы же поставили меня на ноги.
— Постойте, постойте!.. Это было, кажется, в 1947 году на Казанском вокзале. Среди пассажиров, держа за руку семилетнего мальчика, толкалась девушка-подросток и просила милостыню.
— И вы пристыдили меня. Привезли к себе. Накормили чем могли и стали обучать на пишущей машинке.
— Таня Касаткина!— всплеснула руками Фаина Геннадиевна.— Помню такую. Сколько мне хлопот доставила. Представляете, Валерий?— обратилась она ко мне.— Через неделю моя Татьянка от меня удрала. Трудно ей показалось учиться. Три дня искала беглянку.
— И нашли в... милиции,— подхватила гостья.— А потом мы вместе стали ходить по вокзалам и рынкам и помогали другим слепым устраиваться на работу.
— Было такое,— вздохнула Фаина Геннадиевна.— Человек десять мы тогда пристроили... Где ты сейчас, Таня?
— В Ростове. Работаю в машбюро. Мне диктуют, а я пишу. В отпуск в Москву приехала. Вот и к вам зашла.
Женщины стали вспоминать общих знакомых, а я почувствовал себя лишним, простился и покинул гостеприимный дом.
Шагая по московским улицам, я думал об этих скромных людях, об их ежедневном подвиге не ради денег и слезы. Должно быть, эго и есть советский характер.
На очередном занятии машинописи я застал у Максимовых еще одного ученика. Темные очки прикрывали его плотно сомкнутые веки. Вот уже пятнадцать лет он ничего не видит. Мир представляется ему таким, каким он видел его в последний раз. Потеряв зрение, человек этот сначала опустился, ходил по вагонам с протянутой рукой, а деньги пропивал, пока не встретились на его пути мать и дочь Максимовы. Жизнь, по его словам, повернулась на 180 градусов. Теперь он сидел за машинкой и под диктовку Фаины Геннадиевны печатал. Его тонкие пальцы работали так уверенно, будто он видел клавиши на машинке. Трудно было поверить, что за машинкой человек, у которого потеряно зрение на 100 процентов.
— Анатолий Сергеевич, на сегодня хватит,— проговорила Фаина Геннадиевне и стала проверять написанное.
— Всего три опечатки!— услышал я голос Максимовой. И мне показалось, что более счастливого лица, чем у этого ученика, победившего свой недуг, я никогда не видел.
Наступил и мой последний урок машинописи. Все старания Нины Анатольевны научить меня работать обеими руками окончились неудачей. Сказывалось нарушение координации движений. Но я научился сносно щелкать одним пальцем.
— Ну, Валерий, мы сделали все, что было в наших силах,— сказала на прощание Фаина Геннадиевна, просматривая последние упражнения.— Пусть вас не огорчает, что работаете вы медленно. Для ваших рук и это хорошо.
— Спасибо вам! Мне бы очень хотелось отблагодарить вас...
— Делай, Валерий, людям добро!— перебила меня Нина Анатольевна.— Этим и выразишь нам свою благодарность.
На следующий день я с утра отправился в Министерство культуры РСФСР.
— Давненько у меня не был,— такими словами встретила меня Хренкова.— Я уж думала, устроился и больше знаться не хочешь!
— Ну что вы, Александра Андреевна, кому-кому, а вам бы первой сообщил. А что, новые адреса есть?
— Есть, но боюсь, ничего не получится.
— Я уже курсы машинописи окончил.
— И печатаешь?— недоверчиво спросила Хренкова.
— Медленно, правда, но печатаю,— ответил я и показал Хренковой свои упражнения.
— Молодец,— посмотрев работу, похвалила она.
— Но ведь медленно же,— вздохнул я.
— Это ничего. Главное — все понятно. В общем так, на днях о тебе буду докладывать заместителю министра Василию Михайловичу Стриганову. Без него, видимо, мы ничего не сможем сделать. Поезжай домой и жди телеграмму.
Долгожданная телеграмма пришла: «Приезжайте трем часам Стриганову».
Я быстро собрался и поспешил на станцию. Там на перроне встретил Владимира Сергеевича Морошкина. Он разговаривал с председателем Звенигородского городского Совета Борисом Васильевичем Капустиным.
— Валерий, как дела?— окликнул меня Морошкин. Я показал телеграмму.
— Кто такой Стриганов?
— Заместитель министра культуры РСФСР.
— По просьбе учителей Звенигородской школы,— вмешался в разговор Капустин,— мы нашему депутату Верховного Совета письмо написали.
— Слышишь, Валерий,— заговорил Морошкин,— родись ты до революции или в капиталистической стране — плохо бы могла сложиться твоя судьба.
«А ведь он прав»,— подумал я, слушая своего учителя.
Приехав в Москву, отправился в министерство. Стриганов, когда я вошел в его кабинет, поднялся из-за стола.
