Риск.Молодинская битва.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Царь Василий Иванович остался весьма доволен при­сланным Владимиром Воротынским полоном. Он ждал посольство из Литвы, переговоры предстояли трудные, ибо литовцы обвиняли россиян в нарушении условий пе­ремирия, не имея тому веских подтверждений. Во время переговоров ведут себя нагло. Слышат только то, что го­ворят сами. Но на сей раз он им быстро собьет спесь, представив (вот они ваши голубчики-разбойники, лю­буйтесь ими) неоспоримые доказательства вероломства самой Литвы.

«Поглядим, как станут изворачиваться! — предвку­шая торжество свое на переговорах, размышлял Василий Иванович. — Поглядим!»

Однако даже не подумал о том, чтобы снять опалу с князя Ивана Воротынского в благодарность за верную службу ему, царю, сына его.

Царь совершенно не казнился, что оковал воеводу за якобы нерадивость ратную, хотя знал, что не он виновен в трагедии, постигшей Русь. Князю Андрею, но, главное, князю Вельскому кару нести, но не поднялась рука на брата и на племянника. И все же Василий Иванович был благодарен за присланный гостинец и не захотел до­знаться, с умыслом ли, в угоду князю Ивану Воротын­скому свершен был малый поход литовцев, не обман ли задуман сыном опального князя, чтобы задобрить его, го­сударя, а затем переметнуться со всем уделом в Литву. Ради такого лакомого куска литовские правители могли не пожалеть сотню-другую соплеменников.

В уделе князя Воротынского ждали-пождали добра или худа, но все оставалось, как прежде. Княгиня не­сколько раз виделась с Еленой, та обещала ей посодейст­вовать, чтобы муж сменил гнев на милость, но усилия женщин тоже оставались без последствий.

Освобождение пришло лишь через несколько лет, ког­да великая княгиня Елена родила наследника престола, нареченного Иваном136 . На радостях царь помиловал всех сидевших в застенках Казенного двора и даже князя Фе­дора Мстиславского137 , которого уличили не без основа­ния в попытке сбежать в Литву. Принял освобожденных царь милостиво, вернул им все их привилегии и только Мстиславскому и Воротынскому запретил покидать Москву.

С сожалением воспринял этот запрет князь Иван Во­ротынский. Значит, не совсем снята опала, не доверяет, выходит, царь ему, верному слуге своему, защитнику, радетелю Русской Земли, но что ему оставалось делать? Поперечишь — вновь окуют.

Дома князя — радость. Баня натоплена. Накрыт пыш­ный стол. По велению княгини послан гонец к княжичу Владимиру, чтобы скакал в московский дворец пови­даться с отцом родным и вел бы с собой малую дружину.

Увы, решение княгини супруг не одобрил. Когда она, нежно прижавшись к нему, сказала, что через несколько , дней прискачет сын их и вся семья будет вместе, князь Иван усомнился:

— Ладно ли это будет? Прискачет, а царь и его из Москвы не выпустит. Негоже такое. Пусть удел блюдет. А свидеться, Бог даст, свидимся. Жизнь еще долгая впе­реди.

Тут же послали второго гонца к сыну, чтобы тот повре­менил с выездом.

Нелюбо это княгине, но она в конце концов согласи­лась с мужем, и они, посоветовавшись, решили, что кня­гиня месяца через два поедет в удельный град с младшим княжичем и побудет там какое-то время, поживет с сы­ном, лаская и голубя его.

Потихоньку-помаленьку жизнь входила в привычное русло. Царь, казалось, более не гневался на Ивана Воро­тынского, и тот был весьма этим доволен, но не отступал от своего же решения впредь в разговорах с царем только играть в откровенность, взвешивая каждое слово, преж­де чем произнести его. Теперь он станет более заботиться о личной выгоде, нежели выгоде державы. Гори оно все синим пламенем, лишь бы вновь не попасть в оковы.

На исходе лета (третий год завершался с того дня, как царь снял с князя опалу) Василий Иванович стал соби­раться на осеннюю охоту на любимое свое место в Озерец-кое близ Великих Лук, намереваясь там провести месяца два. В число бояр и князей, каких наметил взять с собой царь, вошел и князь Иван Воротынский. Ни радости тот не проявил, ни печали. Раз царь зовет, не станешь же от­казываться, хотя куда милей была бы для него охота на Волчьем острове. Дома. У себя. Где волен поступать не по царскому желанию, а по своему. Там ты сам себе хозяин.

И вот, словно в угоду его настроению, случилось не­предвиденное: не поберегся после бани князь Иван Ми­хайлович, испил слишком холодного кваса да еще на зябком ветерке постоял долгонько, вот и остудился, за­метался в жару, — какая тут охота? Все бы ничего, хворь отступит, здоровье воротится, но непокой душевный имел место при одной мысли, как бы государь не посчи­тал, будто лукавит слуга его, не желая ехать на охоту, и непокой этот усилился, когда Василий Иванович при­слал своего лекаря в княжеский терем. Вроде бы заботы ради, на самом же деле, и это лекарь не скрывал, про­знать, не притворяется ли князь.

До гнева обидно Ивану Михайловичу, понявшему, что царь так и не проникся к нему полным доверием. Он твердо решил не ехать с царем на охоту, если даже станет ему лучше в день выезда.

«Без меня обойдется! Коль оборвалась нитка, как ни старайся, без узелка не соединить…»

Не подумал всерьез о последствиях такого шага. А они проявились совсем скоро: царь занемог на охоте, да так сильно, что его едва успели довезти живым до Москвы, где он вскорости скончался, успев лишь продиктовать духовную. Князя Воротынского, своего ближнего слугу, царь в духовной обошел вниманием — не ввел даже в со­став совета Верховного, которому надлежало вместе с ца­рицей Еленой опекать царя-младенца и решать держав­ные дела. Обида захлестнула князя Воротынского сверх меры, и он решил, не извещая царицу Елену, уехать в свою вотчину.

«Авось не хватятся. Забыли обо мне! Кому я нужен?!»

И к самому ко времени, как говорится, прискакал из Воротынска гонец с тревожной вестью: воевода Никифор извещал, что от лазутчиков приходят вести, будто Крым готовит целый тумен для набега, одно крыло которого пойдет на Литву, другое на верхнеокские земли; Литва же, в свою очередь, намеревается «погулять» до самой до Оки, зовя ради этого в помощники атамана Дашковича. Чем не предлог оправдать свое самовольное отлучение: ради, мол, своей вотчины, ради безопасности украин рос­сийских?

Но почему же было не рассказать о столь тревожной обстановке царице Елене, не получить ее дозволения спе­шить в свою вотчину, так нет — гордыня не позволила.

Затмила она здравый смысл, который мог бы удержать князя-воеводу от очередного опрометчивого поступка, ибо в тот же день, когда княжеский поезд покинул Моск­ву, царице Елене об этом было доложено. И кем? Самим князем Овчиной-Телепневым-Оболенским138 , о котором злые языки поговаривали, будто был он любовником Елены Глинской еще до венчания ее с царем Василием Ивановичем и будто бы царь-младенец — его сын. Пойди проверь, досужий ли это вымысел, либо сущая правда, верно лишь то, что царица Елена приблизила к себе, не скрывая этого, князя Овчину-Телепнева до осудительно­го неприличия. Но тот не просто доложил царице о том, что князь Воротынский покинул Москву, а он настойчи­во посоветовал:

— Вели, моя царица, догнать и оковать беглеца. Не от­менил в своей духовной покойный Василий Иванович за­прет выезжать из Москвы Ивану Воротынскому. Случай­но ли? Вполне может переметнуться в Литву, великий урон нанеся украинам твоим, владычица. Его примеру могут последовать князья Одоевские и Белёвские.

Царица Елена не согласилась:

— А если не намерился изменять, тогда как? Посту­пим иначе. Ты, Иван Федорович, извести серпуховского воеводу, пусть установит догляд за князем Воротын­ским. Да и за его сыновьями тоже.

— Опрометчиво поступаешь, моя царица.

— Пусть так. Но — погодим. И поглядим. Пошли и ты своих верных людей в речную рать. Особенно в Коломну. К главному воеводе Ивану Вельскому139 . Ни одного его неверного шага тоже не упусти. Вельский с Воротын­ским может сговориться.

Знай обо всем этом князь Иван Воротынский, тут же поспешил бы обратно в Москву, но он спокойно ехал в свой удел, обдумывая те меры, какие необходимы для за­щиты удела и рубежей Земли Русской, но главное, горя нетерпением встретиться с сыном, загодя радуясь той встрече. Он пытался даже представить себе своего стар­шего сына, в его воображении он представлялся крепкотелым, с пригожим лицом, как у княгини, и умным доб­рым взглядом — все, что прежде рассказывала княгиня об их первенце, он кратно преувеличивал в своих мыс­лях.

Он не ошибся в своих ожиданиях. Княжич и впрямь предстал перед отцом не птенчиком, едва оперившимся, но — мужем. Сразу бросилось в глаза князю-отцу гибкое и сильное тело не изнеженного баловня, а ратника. Взгляд острый, хотя и была смягчена эта острота слезами радости, застлавшими глаза юноши.

Поначалу княжич, словно совсем взрослый воевода, поклонился поясно отцу, но на малое время хватило у не­го сил играть эту роль, не совладав с собой, кинулся в от­цовские объятья и прижался к его все еще могучей груди.

— Счастье-то какое Бог дал, — умиленно повторял князь-отец, прижимая к себе сына и похлопывая по ту­гой спине. — Счастье-то какое!

Но нежность эта не могла быть долгой. Они — мужчи­ны. Они — воеводы. Отец мягко отстранил сына, сказав:

— Ну, будет!

Князь шагнул к Никифору Двужилу, который стоял в ожидании, когда на него обратит внимание государь его, поклонился низко, затем взволнованно заговорил:

— Я всегда верил в твою преданность моему дому, но то, что ты сделал для меня, я даже не могу оценить! — И он снова низко поклонился своему стремянному.

Настало время и Никифору степенить князя:

— Будет, воевода. Иль мы дети, в куклы играющие. Я поступал по чести. А каков твой сын в сече, сам погля­дишь, тогда и скажешь свое окончательное слово.

— Знаю и без того — худу не научил. Но ты прав, не стоит уподобляться слезливым бабенкам. — Голос его ок­реп, зазвучал властно: — Готовь дружину к встрече со мной. Славно она потрудилась без меня, хочу знатно ее наградить: каждому — по новой кольчуге и по золотому

рублю. А тебе, Никифор, и Сидору Шике — милость осо­бая. Вдвое земли вам добавлю с селами и велю новые тере­ма срубить. Каждому по чину. И вот еще что: младшего моего бери в обучение. Княгиня по слабости своей не пус­тила его к тебе, а теперь наверстывать нужно упущенное.

— Постараюсь, князь. Завтра же начну.

Начать-то он начал, смог по-настоящему приобщить к ратному делу и князя Михаила, хотя сейчас события по­вернули в такое направление, о каком обычно говорят: «Не дай, Господи!»

Началось с того, что на одной из сторож, стоявших на засечной линии между Козельском и Воротынском, каза-ки-порубежники перехватили литовского