Риск.Молодинская битва.

— Я вопрошаю не шутейно: хотел в Литву?! С кем имел сговор?!

— Не помышлял даже. Сговора ни с кем не имел.

— Врешь! Ведомо мне все. Сыновей тоже намеревался с собой увести!

— А мне сие неведомо.

— Не дерзи! На дыбе повисишь, плетей да железа ка­леного испытаешь, иначе заговоришь! Благодари Бога, что недосуг мне нынче. Есть время вам раскинуть умиш­ком и вспомнить, чего ради у вас гостил князь Иван Вель­ский, какой имел с ним сговор. Допрос снимать стану за­втра. Не заговорите правдиво — дыба.

Князь Телепнев лукавил, что недосуг ему. На самом же деле пытать князя Ивана Воротынского и его сыновей не велела правительница Елена, как Телепнев ни давил на нее. А правительницу сдерживала девичья клятва в вечной дружбе с княгиней Воротынской. Елена ждала ее. Знала, что примчится она вслед за мужем и сыновьями. И не ошиблась. На следующее утро, еще в опочиваль­не, Елене сообщили о княгине Воротынской.

— Хочет тебя, государыня, видеть.

Но вместо обычного, к какому привыкли послушницы Елены: «Пусть входит» — последовало холодное:

— Подождет. Приму после завтрака.

Растянулась утренняя трапеза, а после нее Елена на­вестила сына, что тоже делала не так часто, и только за­тем «вспомнила» о гостье.

— Просите княгиню.

Елена не пошла навстречу подруге, не обняла ее, как бывало прежде, не расцеловала, а, наоборот, приняв гор­деливо-надменную позу царствующей особы (для нее — полячки, надменность, брезгливо-пренебрежительный взгляд на россиянку, хотя и княгиню, был естественен, и прежде она играла в дружбу, сейчас же предстала перед княгиней ее настоящая натура), величественным жес­том, словно нисходит до величайшей милости, указала княгине на узорчатую лавку, сама же села на массивный стул, формой и дорогой инкрустацией схожий с троном. Спросила с холодной величавостью:

— Слушаю тебя, княгиня. С чем пожаловала?

И без того подавленная, теперь еще удрученная столь ошарашивающим приемом, княгиня выдавила с трудом:

— Тебе, Елена, — поправилась спешно, — великая княгиня, государыня наша, ведомо, чего ради я здесь.

— И что же ты хочешь?

— Милости.

— Хм, милости! Не я ли вызволила супруга твоего из оков, поверив твоей мольбе, что чиста его совесть, а вы­шло как?!

— Никак не вышло. Чист в делах и помыслах мой князь. И дети мои чисты.

. — Чисты, говоришь?! А ты сама не желаешь в монас­тырь?!

— За что, Елена? — Вновь спешно поправилась: — Го­сударыня?

— Лятцкий гостевал у вас, чтоб сговориться о присяге Сигизмунду?!

— Свят-свят! — перекрестилась княгиня. — Гостевать гостевал, то правда, речи, однако, ни о Литве, ни о Поль­ше не вел. Клянусь детьми своими. Князь, верно, уди­вился, чего ради окольничий пожаловал к забытому все­ми князю, а мне-то что, я — хозяйка. Как же гостя за по­рог выставлять?

— Ишь ты — хозяйка! Иль тебе путь ко мне был зака­зан, что не пришла с вестью, что Лятцкий гостил? Не удосужилась! Лятцкий с Симеоном Вельским — в бега, вы — в удел.

— Не ведали мы той крамолы, покуда посланец от Сигизмунда не пожаловал.

— Письмо Сигизмундово к твоему супругу у меня. Да и сам посланец в руках у князя Телепнева побывал. В письме черным по белому писано: сговор с Лятцким был. На дыбе подтверждение тому устное получено!

Холодный пот прошиб княгиню. То, что не сделал сам князь, сделал кто-то из младших воевод, не оповестив его.

«Предательство! Кто предал?! Кто?!»

Не подумала она, что за ее мужем князь Телепнев по повелению Елены установил слежку. В голову такое не приходило. Ответила резко, вопреки полной своей расте­рянности:

— Князь Воротынский, не взяв письма, велел взашей гнать посланца Сигизмундова!

— И это я знаю. Только, думаю, не игра ли коварная?

— Нет, государыня! Нет! Поверь мне!

— Я бы, конечно, поверила, только как ты объяснишь то, что вскорости после Сигизмундова посланца князь Иван Вельский наведался к вам?

— Как главный воевода. Князь мой дружину, почи­тай, вылизал, на сторожи людей своих разослал…

— Чего же Вельский, отобедавши, тут же воротился в

Серпухов? Теперь он окован. Вина его в желании присяг­нуть Сигизмунду.

— Не было, государыня, речи о крамоле какой. Я как хозяйка сама кубки гостю почетному подносила. Все на слуху моем было. Ни слова о Сигизмунде. После трапезы на малое время по воеводским делам, думаю, удалились мужчины. Князь, сыновья мои и гость. Только вскорости

князь Вельский велел подводить коня. Не в духе. Долж­но быть, о сакме супруг мой ему поведал. Из степи весть пришла, будто готовится еще одна сакма. Одну, что по­сле Сигизмундова посланца налетела, побили, ан — но­вая наготове.

Зря княгиня упомянула об уединенном разговоре мужчин, особенно о том, что в разговоре участвовали и ее сыновья. Ой как опрометчиво было это признание. Слу­кавить бы, стоять на том, что сразу после трапезы поспе­шил Вельский в Серпухов, что кроме того, как идет служба на сторожах, кроме рассказа, как была побита последняя татарская сакма, ничего не говорилось; но княгиня не привыкла хитрить, а сейчас, когда просила за мужа и детей, вовсе не желала что-либо скрывать, ве­ря, что рассказанная ею правда вполне убедит Елену в не­виновности князя и княжичей.

Как она ошибалась! Проводив просительницу, Елена позвала князя Телепнева.

— Думаю, дорогой мой князюшка, Иван Воротын­ский не замышлял крамолы, а вот склонять к Сигизмун­ду его склоняли.

— Он, моя Елена, виновен уже в том, что не донес об этом.

— Верно. Я не намерена миловать Воротынских. Более того, прошу, мой князь, дознайся, о чем с ним говорил изменник Лятцкий и, особенно, Иван Вель­ский.

— Станут ли они признаваться миром?

— Заставь!

— Благослови, моя царица.

В то самое время, когда правительница Елена и любезный сердцу ее князь Овчина-Телепнев обсуждали судьбу узников Воротынских, князь Иван советовался с сыновь­ями, как вести себя под пытками, которых, по его мне­нию, им не миновать.

— Самое легкое, выложить все о намеках окольничего Лятцкого и о предложении князя Ивана Вельского. Все, как на духу. Обвинят тогда за недонос. Опалы не снимут, особенно с меня, но живота не лишат. Только, мыслю, че­сти роду нашему такое поведение не прибавит. Лятцкий и

Вельский на порядочность рассчитывали, со мной бесе­дуя, а я — предам их. По-божески ли? По-княжески? Доведись мне одному под пытку, я бы отрицал крамольные речи. Лятцкий лишь наведался, и всё тут, а главный вое­вода о сторожах и сакмах знать желал. Посильно ли вам такое? Сдюжите ли плети, железо каленое, а то и дыбу?

— Посильно, — спокойно ответил Владимир. — С Лятцким мы не виделись, ты, князь-батюшка, один его потчевал, князь же Вельский по воеводским делам при­был, о порубежной страже речь вел.

— Верно все. Как ты, князь Михаил?

— Умру, но лишнего слова не вымолвлю!

— О смерти — не разговор. На пытках мало кто уми­рал. Выдюжить боль и унижение не всякому дано.

— Выдюжу.

— Славно. А смерть? Она придет, когда подоспеет ее время, судьбой определенное.

На следующее утро их ввели в пыточную. Каты145 без лишних слов сорвали одежды с Михаила и Владимира, а князя Ивана толкнули на лавку в дальнем углу, чуть по­одаль от которой за грубым тесовым столом сидел плюга­вый писарь, будто с детства перепуганный. Гусиные пе­рья заточены, флакончик полон буро-фиолетового зелья. Писарь словно замер в ожидании. Бездействовали и ка­ты. Лишь крепко держали гордо стоявших полуобнажен­ных юношей, статных, мускулистых, хотя и белотелых.

Вошел Овчина-Телепнев — сразу к князю Ивану Воро­тынскому.

— Выкладывай без изворотливости, какую замыслил крамолу против государыни нашей, коей Богом опреде­лена власть над рабами ее?! Что за речи вел ты с Лятцким да с Иваном Вельским?! Не признаешься, детки твои до­рогие испытают каленое железо.

Горновой тем временем принялся раздувать угли ме­хами, и зловеще-кровавые блики все ярче и ярче вспыхи­вали на окровавленных стенах и низком сыром потолке пыточной.

Овчина-Телепнев продолжал, наслаждаясь полной своей властью:

— Погляди, как великолепны княжичи. Любо-доро­го. Останутся ли такими в твоих, Ивашка, руках?

Шилом кольнуло в сердце оскорбительное обращение Овчины. Словно к холопу безродному. Едва сдержался, чтобы не плюнуть в лицо нахалу. Заговорил с гордым до­стоинством:

— С окольничим Лятцким никаких крамольных ре­чей не вел. Приехал он с Богом и покинул палаты мои с Богом. С главным воеводой речной рати князем Иваном Вельским о сторожах и сакмах да о новых засеках речи вели, потрапезовав.

— Брешешь! — гневно крикнул Овчина-Телепнев и ог­рел витой плеткой князя по голове, затем повернулся к юным княжичам, которые рванулись было на помощь к отцу, но каты моментально заломили им руки за спины (им не впервой усмирять буйных), и, вроде бы не слыша невольно прорывающиеся стоны сквозь стиснутые зубы, спросил вовсе без гнева:

— Верно ли говорит отец ваш?

— Да, — в один голос ответили братья.

— Гаденыши! — прошипел Овчина и крикнул заплеч­ных дел мастерам: — В кнуты! В кнуты!

Долго прохаживались кнутами по спинам княжичей, прикрученных к липким от неуспевающей высыхать крови лавкам; синие рубцы, вздувавшиеся