Риск.Молодинская битва.

тумен.

С этим и отпустили посланника, придав ему еще и сво­его человека, чтобы тот доставил ответ. Отправил князь Михаил Воротынский и гонца к главному воеводе, чтобы тот послал рать на помощь Пронску.

Нойон согласился с планом Михаила Воротынского, только внес поправку: не на одну переправу выйдет тумен, а на две. На самую удобную. Топкий брод, что левее Одое­ва, и на Камышовый брод, что правее его. Причем ставил Челимбек условие: у Топкого брода можно сечь крымцев всех подряд, а на Камышовом опасаться того, чтобы не по­пал под меч либо стрелу царевич. Лучше, если удара с ты­ла вовсе не будет. Он, Челимбек, обещал, что как только на Топком броде начнется сеча, царевич не поспешит туда на помощь, а побежит спешно в свой улус. Внести страх в его душу, как обещал Челимбек, он сумеет.

Крымцев побили. И немудрено, коль все было заранее предусмотрено. Замешкался было Фрол с одоевской дру­жиной, но от этого получилось даже лучше: крымцы, придя в себя, сплотили ряды против воротынцев и каза­ков, оттого удар одоевцев оказался особенно неожидан­ным и внес совершенную панику в татарской рати. Фрол после сечи хвалился, что он специально припозднился, приписывая окончательный успех себе. Никифор же оце­нил этот факт таким образом:

— Намотать на ус следует удачу для нас самих неожи­данную, но Фролу дружину оставлять негоже. Он — что пустая бочка: звону ой как много, а коль до дела, кишка тонка.

Князь Михаил тоже не одобрил сбоя в общем плане се­чи, посчитав, и не без основания, что Фрол труса спразд­новал. Хорошо, что все хорошо кончилось, но могло быть и худо.

Двужил же продолжал:

— Какая мысль у меня, князья-братья: не все время вам здесь службу служить, покличет вас государь, на кого тогда дружину одоевскую оставите, вот в чем закавыка. Не грех, считаю, поступить так: в Воротынске Сидор Ши­ка пусть воеводит, когда без князя, а одоевскую я под ру­ку возьму. С собой пяток смышленых дружинников при­хвачу на выбор. Из них себе сменщика готовить стану, чтоб в грязь лицом не ударил, когда немощь меня одолеет.

Разумно. Чтобы Фрола не обидеть, решили оделить его тройкой деревень, дюжину пленников-татар дать да усадьбу знатную срубить возле той деревни, какая ему больше всего приглянется, самого же Фрола держать при князе Михаиле с малой дружиной.

Худо ли?

Не худо, конечно, только не учли братья, что Фрол о другом мечтал, играл на Казенном дворе двойную игру.

Отослали в Москву из крымского полона знатных вельмож, получили в ответ милостивое слово государя, медали золотые и повеление стеречь его, царевы, украи-ны от вражеских набегов; Михаил с жаром принялся ус­траивать одоевскую дружину на свой лад и рубить новые засеки. Сам лично на всех сторожах побывал, какие еще по примеру отца начали ставить белёвские и одоевские воеводы.

Многое, по оценке Михаила, сделано было разумно, но немало и того, что предстояло подправлять, усили­вать. Особенно тылы Одоева и Белёва, они были совсем голыми. Вроде бы чего ради от своей земли засеками от­гораживаться и ставить сторожи на Упе, только князь

Михаил со стремянным своим так рассудили: раз татары чаще всего идут на Одоев от Каширы и Серпухова, когда их там постигает неудача, этого и следует остерегаться не менее, чем нашествия со стороны Поля. Ведь как получи­лось бы, не дай знать загодя Челимбек о намерении Са-гиб-Гирея? Единственное, что оставалось бы — отбивать­ся, укрывшись в крепостях, бросив на произвол судьбы окрестные села. Не до жиру, быть бы живу.

Засеку на левом берегу Упы-реки начали ладить всем миром. Не только посошный люд трудился и нанятые для этого мужики-мастеровые, но и дружина, снявшая на время кольчуги. Государю же и Разрядному приказу отправил князь Михаил челобитные, чтобы присланы были бы стрельцы, дети боярские и казаки для пяти сто­рож, которые наметил он с Никифором по новой засеч­ной линии.

Царь уважил просьбу, и князь Михаил, довольный этим, еще более вдохновенно принялся проводить свою идею в жизнь, оканчивать, однако, все задуманное при­шлось Никифору Двужилу: Михаила и Владимира госу­дарь позвал в Москву.

Принял их царь Иван Васильевич вновь в той палате, замысловато расписанной и изукрашенной, в какой бесе­довал с ними после освобождения. И на сей раз разговор состоялся весьма доверительный: юный царь жаловался на козни бояр, которые в борьбе за верховенство в Думе со­вершенно не замечают его, своего государя, кому держа­вой править самим Богом определено, и позвал он их к се­бе, чтобы иметь под рукой верных и надежных слуг. Кня­зю Владимиру он отдал свой царев полк, а Михаилу пове­лел быть ему первым советником во всех делах. А еще по­велел государь братьям, особенно Михаилу, думать, как наказать Казань, которая продолжает лить христианскую кровь без меры и с которой русская рать пока что поделать ничего не может. Рать, посланная в очередной раз на Ка­зань, дошла лишь до устья Свияги и с позором вернулась.

Но не отступать же. Царь так и сказал:

— В следующем году пойдем.

Не состоялся поход в срок, предложенный князем Ми­хаилом Воротынским, и причиной тому стал мятеж моск­вичей и великий пожар150 . Терпения у людишек не оста­лось от бесчинств самого царя, его свиты, но особенно — Глинских и их ближних, что вели себя словно монголы-вороги. И царя юного наставляли, чтобы делал он все, что ему хотелось, без малейших на то ограничений. А рыба, если с головы начинает портиться, то и хвост завоняет скоро. Челядь рангом пониже тоже творила бесчинства без стеснения. Даже псарям царевым закон был не писан.

Особенно возмущался народ после венчания Ивана Васильевича на царство. Став самодержцем, он мог бы смело оттолкнуть от себя Глинских, тем более что в жены себе выбрал, вопреки советам Глинских, юную Анаста­сию151 из Захарьиных, чей род, хотя и не был истинно русского корня, а начинался от Андрея Кобылы, выход­ца из Пруссии152 , но давно и верно служил князьям мос­ковским. Увы, все надежды не оправдались, ничто не ме­нялось, и московский люд не выдержал. Мятеж начали было усмирять, но тут запылала Москва.

Город выгорел дотла, и все москвичи, от мала до вели­ка, угнетенные полным разорением и задавленные стра­хом перед неминуемой царской карой, будто съежились, однако мятеж и пожар подействовали на Ивана Василье­вича отрезвляюще. Он велел привезти из российских го­родов людишек всех сословий, чтобы вместе с москвича­ми пришли бы они на Красную площадь слушать раская­ние своего государя.

В урочный день Красная площадь заполнилась до от­каза. От всех городов Земли Русской прибыли и знатные, и простолюдины, а москвичам не чинилось никакого препятствия — шли все, кто имел на то желание.

Колокола уцелевших звонниц пели славу, а души пра­вославные ликовали. Того, что кремлевская стена была опалена и черна, зияла разломами, что лишь кое-где на пепелищах начали подниматься свежие срубы, что к тру­бам бывших домов, сиротливо торчавших, прилепились шатры, юрты и шалаши из обгоревших досок, никто в тот миг не замечал. С нетерпением ждали царя всей Рос­сии, великого князя Ивана Васильевича.

Площадь пала ниц, когда в воротах, от которых остал­ся лишь железный остов, показался митрополит с ико­ной Владимирской Божьей Матери в руках. Она чудом сохранилась в Успенском соборе, огонь не тронул ее. На­род крестился истово, видя в этом хорошее знамение.

За митрополитом шла свита иерархов с крестами и иконами в руках. Они прошествовали к Лобному месту и замерли в ожидании царя. И вот наконец он сам. Власте­лин Земли Русской. Статен, высок, пригож лицом. Доб­ротой веет от него. За ним — бояре, дьяки думные, рат­ники царева полка и рында. Площадь молчит. Она еще не могла поверить молве, что юный царь изменился. Она ждала царского слова.

И он заговорил, обратившись вначале к митрополиту. Стоном души звучали слова о злокознях бояр, творив­шихся в его малолетство, о том, что так много слез и кро­ви пролилось на Руси по вине бояр, а не его, царя и вели­кого князя.

— Я чист от сея крови! — поклялся он митрополиту и, обратившись к оробевшим боярам, молвил грозно: — А вы ждите суда небесного!

Помолчал немного, успокаиваясь, затем поклонился площади на все четыре стороны. Заговорил смиренно:

— Люди божьи и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны. Нель­зя исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставив ненависть, вражду, со­единимся все любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник.

Красная площадь возликовала. Но еще радостней приветствовала она решение царя простить всех винов­ных и повеление его всем по-братски обняться и простить друг друга.

Здесь же, на Лобном месте, царь возвел в чин окольни­чего дьяка Адашева, вовсе не знатного, лишь выделявшегося честностью и разумностью, повелев принимать челобитные от всех россиян, бедных и богатых, доклады­вая ему, царю, только правду, не потакая богатым, не поддаваясь притворной ложности.

Вскоре после этого юный государь объявил о походе, и как ни пытался князь Михаил Воротынский отговорить его, перенести поход на лето будущего года, царь остался твердым в своем решении.

Как и предвидел Михаил Воротынский, поход позор­но провалился. Рать дошла лишь до Ельца, как началась ранняя февральская оттепель. Сам же царь оказался от­резанным от мира на острове Работке, что в пятнадцати верстах от Нижнего Новгорода. Вода разлилась по льду Волги, едва царя вызволили из плена стихии. Рать по­вернула в Москву, таща тяжелые стенобитные орудия по топкой грязи.

Затем был еще один поход. Царь получил известие из Казани, что она лишилась хана своего, убившегося по пьяному делу, тогда Шах-Али и иные казанские вельмо­жи-перебежчики посоветовали Ивану Васильевичу, вос­пользовавшись безвластием, захватить город, и как князь Воротынский ни отговаривал государя, тот пове­лел рати спешно выступать. Вновь сам повел войско, бла-гословясь у митрополита.

Зима выдалась вьюжная и лютая. Орудия и обоз едва пробивались в глубоком снегу, ратники и посошные лю­дишки падали мертвыми от утомления и стужи, царь же казался двужильным, всех ободрял и вывел-таки рать под Казань к середине февраля.

Штурм не удался, а вскоре и осада потеряла смысл: наступила оттепель, пошли дожди, огнезапас и продо­вольствие намокли, стенобитные орудия замолчали, лю­ди стали пухнуть от голода, и вновь со слезами бессилия на глазах юный царь повелел поспешить переправиться через Волгу, пока не начался ледоход. И вот тут князь Михаил Воротынский решился на откровенный разговор с государем. На настойчивый разговор. К тому же обяза­тельно без свидетелей.

Князь начал с вопроса:

— Отчего Казань взять, если добровольно не открыва­лись ворота, не удавалось ни деду твоему, ни отцу, ни те­бе не удалось, хотя ты, государь, сам пришел, первым из царей русских, к ее стенам? — И сам же ответил: — Отто­го, что всякий раз надеемся шапками закидать. Так вот, послушай меня, государь, если ближним своим советчи­ком считаешь, либо уволь, либо отпусти в Одоев. Я там

больше пользы принесу державе и тебе, государь, обере­гая твои украины.

— Не отпущу. Говори. Коль разумное скажешь, при­му без оговору.