политика приведет к гибели, что насаждением колхозов и совхозов ЦК разоряет крестьянство и что единственно правильная линия в такой отсталой стране — это линия «правых». Ягода сказал, что он сам связан с центром «правых» и что если я хочу жить, то я должен разделять его линию, помогать ему, и, конечно, не болтать. Он говорил, что все сподвижники Ленина — Томский, Рыков, Бухарин, Каменев, Зиновьев — полностью разделяют платформу «правых» и что он тоже с ними.
Я ответил Ягоде, что он может полностью мною располагать…
После убийства Кирова, когда была выявлена роль Каменева и Зиновьева в подготовке этого убийства, Ягода поручил арест Каменева мне и Паукеру, а арест Зиновьева — Молчанову и Воловичу. При этом он указал, чтобы их только доставили в ГПУ, а обыска не производить». [287]
Как очевидно, признание кого-то виновным в преступлении следует считать в высшей степени проблематичным, если основой для этого служат только собственные признания подозреваемого или подсудимого. Но многократные, независимые обвинения, добытые у различных обвиняемых различными следователями, в любой из судебных систем считаются довольно веским доказательством. Вот почему показания Фриновского, Ягоды и Буланова, полученные против Зиновьева и Каменева, когда тех давно уже не было в живых, необходимо признать важными свидетельствами, изобличающими виновность последних.
По словам Коэна, М.П. Томский покончил жизнь самоубийством, поскольку «хотел избежать оскорблений и унижений, которым подверглись Зиновьев и Каменев».[288]
Однако мотивы самоубийства Томского здесь сильно искажены. В чем легко убедиться, если прочитать выдержку из его предсмертной записки, увидевшей свет в 1996 году.[289] Верно, впрочем, то, что сам Томский не желал оказаться на скамье подсудимых и выражал крайнюю степень презрения к Зиновьеву и Каменеву, называя их «контрреволюционным отребьем, докатившимся до подлой роли фашистских убийц»:
«Я с презрением смотрел, как Зиновьев и Каменев трижды каялись и трижды предавали.
Извини, что я так длинно излагаю все это, но я хочу лишь одного, чтобы ты понял мое негодование и боль, когда мне снова приходится видеть в документе ЦК свое имя в какой-то связи с этими контрреволюционными отребьеми (так в тексте. — Г.Ф., В.Б.), докатившимися до подлой роли фашистских убийц».[290]
Нужно подчеркнуть: предсмертное письмо ни в коем случае не свидетельствует о недоверии Томского к выдвинутым против Зиновьева и Каменева обвинениям. Совсем наоборот! Свое предсмертное письмо Томский написал после того, как на партийном собрании он публично покаялся в «преступных связях» с лицами, осужденными на «процессе 16», что подтверждало правоту обвинителей и обвинений, выдвинутых против него самого.[291]
И то же самое верно в отношении Бухарина: нет ни малейших признаков, что он считал несостоятельными либо сфабрикованными обвинения против подсудимых процесса по делу троцкистско- зиновьевского террористического центра, а признания самих подсудимых на суде — ложными. Но дело даже не в их субъективных оценках, ибо нет вообще никаких доказательств фабрикации показаний тех, кто наряду с Зиновьевым и Каменевым предстал на скамье подсудимых, включая, разумеется, их самих.
Как утверждает Коэн, сторонников Бухарина просто принудили дать обличительные показания против своего гуру:
«В течение следующих недель несколько менее видных бухаринцев были «подвергнуты соответствующей обработке» в подвалах НКВД, а «показания» их были доставлены Бухарину с целью своего рода «душевной пытки».
В развитие мысли Коэн далее обращается к сочинениям Конквеста и Медведева. Но известно, что последние и тут наводят тень на ясный день: один из видных бухаринцев В.Н. Астров дал в НКВД подробные показания против «правых», принимал участие в одной из очных ставок с Бухариным, но дожил до 1990-х, оставил воспоминания о прожитых годах и умер незадолго до своего 95-летия.
29 марта 1989 года «Литературная газета» опубликовала статью Валентина Астрова «Как это произошло», где среди прочего отмечает, что не подвергался пыткам и не сталкивался с плохим обращением. Следователи НКВД, по словам Астрова, ни разу даже не назвали его на «ты»:
«Меня не били, не пытали, даже на «ты» меня никто не называл… но от меня настойчиво изо дня в день, из ночи в ночь требовали «рассказать о террористической деятельности «правых», упорно не желая слушать, что ничего я об этом не знаю!»[292]
Он только подчеркнул, что самого слова «террор» от Бухарина ему слышать, в сущности, не доводилось. Вряд ли этим словам можно верить: в 1936 и 1937 годах Астров, судя по всему, говорил нечто совсем иное. Но верно и то, что Бухарин всегда следил за своей речью, тщательно подбирал слова в разговорах:
«Я спросил (Слепкова. — Г.Ф., В.Б.), в чем дело. Слепков ответил, что Бухарин ему сказал: хорошо если бы Сталин вдруг умер. Я спросил, как это вдруг умер, так не бывает, может быть, Сталин болен? Слепков ответил: нет, этого, кажется, нет. Так, значит, чтобы Сталина убили? Слепков ответил: понимай как хочешь. Я спросил: значит, Бухарин предлагает нам заниматься террором? Слепков ответил: нет, прямо этого он не говорил. Я спросил, что, может быть, Бухарин хочет, чтобы мы занимались террором, но не хочет этого прямо сказать? Слепков ответил: должно быть, так.
Бухарин, как говорил Слепков, не в первый раз со мной заговаривает на эту тему, но я до сих пор думал, что это случайно. Теперь я вижу, что эта мысль упорно преследует Бухарина».
Заметим: на допросе, проходившем двумя днями раньше, Астров говорил почти то же самое[293] (о чем ниже).
На очной ставке с Бухариным 13 января 1937 года Астров припомнил слова Томского, который хвастался: когда «правые» придут к власти, с партийными лидерами они церемониться не будут. Астров понял так, что речь идет об их физическом устранении:
«Томский сказал… что в серьезной борьбе за власть, которую мы ведем, без арестов обойтись нельзя, что сейчас они нас арестовывают, а потом мы их будем арестовывать. Когда мы придем к власти, мы церемониться не будем. Это высказывание Томского было принято собравшимися, как сами собой разумеющиеся вещи».[294]
Дополнительно Астров заявил, что Бухарин тоже разговаривал с ним о «терроре», то есть об убийстве:
«Бухарин мне сказал, что я имею основания уцелеть от ареста… Он сказал, что мне важно сохраниться на свободе, потому что мне придется продолжать террористическую деятельность Слепкова по подготовке убийства Сталина».[295]
За два дня до очной ставки — 11 января 1937 года — Астров дал признательные показания в НКВД, в которых категорически заявил, что Бухарин говорил именно об убийстве:
«Я вспоминаю мою беседу с БУХАРИНЫМ, состоявшуюся летом 1931 года или 1932 года, во время которой БУХАРИН на сей раз уже в прямой форме заявил о необходимости убить СТАЛИНА. Развивая дальше эту мысль, БУХАРИН подчеркнул, что при отсутствии СТАЛИНА никто не сможет сплотить партию, и это даст возможность нам захватить руководство в свои руки».[296]
От обвинений в «терроре» Астров отрекся в 1989 году, когда уже никто (включая его самого) не мог сопоставить его слова с тем, что было на самом деле сказано им в показаниях 1937 года. Но от всех остальных своих антибухаринских обвинений Астров не отказался даже в годы горбачевской перестройки и гласности.
Вряд ли кто-то стал бы возражать или удивляться, если бы в 1989 году или позднее Астров солгал, что его жестоко пытали или издевались над ним. Он тем не менее настаивал, что его не били, не пытали, а вместо этого корректно вели себя с ним на допросах!
