в ощип: за подстрекательство к бунту или еще за какую-нибудь подобную чушь. В любом случае, — продолжал он, — ну что ты сможешь написать в письме такого, что ясно доказывало бы, будто мистер Хоу делает нечто, на что он не имеет права? Я знаю, что скажет мой старик.
— И что же он скажет?
— Он мне много раз рассказывал про школу, в которую он ходил на Земле, какое это было суровое заведение. Мне кажется, он немного этим гордится. Если я сообщу ему, что Хоу не разрешает нам хранить в комнате печенье, он только посмеется надо мной. Он скажет…
— Черт возьми, Фрэнк, дело не в запрете на хранение пищи в наших комнатах; дело в общей ситуации.
— Конечно, конечно. Я знаю об этом. Но попытайся объяснить это моему старику. Все, что мы можем сообщить — это пустяки, вроде правила о пище. Ситуация должна стать намного хуже, прежде чем можно будет убедить наших родителей что-нибудь сделать.
Соображения Фрэнка подтвердились. По мере распространения новостей, студенты, один за другим, заходили к ним, некоторые чтобы пожать Джиму руку за данную директору отповедь, некоторые — просто из любопытства — увидеть чудака, у которого хватило безрассудства выступить против официальных властей. Прояснился, однако, амбивалентный факт: новый директор колледжа никому не нравился, и все возмущались какими-либо из его новых «дисциплинарных» мер, но никто не стремился присоединиться к тому, что — как всем казалось — заведомо обречено на поражение.
В воскресенье Фрэнк пошел в Малый Сёртис, но не в расположенный поблизости город марсиан, а в колониальный поселок Джим — вроде как под домашним арестом — остался в своей комнате, делал вид, будто занимается, и болтал с Виллисом. Фрэнк вернулся перед ужином и заявил:
— Я принес тебе подарок.
Он кинул Джиму крохотный сверток.
— Ты настоящий друг! Что это?
— Открой и посмотри.
Внутри оказалась запись танго, сделанная в Рио и только что прибывшая с Земли на «Альберте Эйнштейне». Называлась она «Quien Es La Senorita?». Джим необычайно любил латиноамериканскую музыку, и Фрэнк помнил об этом.
— Ну, старик! — Джим подошел к парте, заправил пленку в магнитофон и приготовился наслаждаться. Фрэнк остановил его.
— Лучше потом. Был звонок к ужину.
Джим нехотя подчинился, но, вернувшись, он крутил ее раз за разом, пока Фрэнк не настоял на том, что пора заниматься. Еще раз он включил танго перед самым отбоем.
Коридор общежития был уже минут пятнадцать погружен в темноту, когда «Quien Es La Senorita?» грянуло вновь. Фрэнк вскочил.
— Ты спятил? Джим, выключи, нашел время!
— Это не я, — возразил Джим. — Это, должно быть, Виллис. Это точно Виллис!
— Ну тогда заставь его заткнуться. Заглуши его. Положи на него подушку.
Джим включил свет.
— Виллис, эй, Виллис! Кончай шуметь!
Виллис, по-видимому, даже не слышал его. Он стоял на полу в середине комнаты и тщательно воспроизводил каждую ноту, отбивая такт стебельками своих глаз. Его исполнение было превосходно и включало в себя всё: от маримб до вокального хора.
Джим поднял его.
— Виллис, заткнись, приятель.
Виллис продолжал отбивать такт.
Дверь распахнулась, силуэт директора Хоу показался на пороге.
— Ну так я и думал, — сказал он торжественно. — Никакого уважения к правам и покою окружающих. Выключайте магнитофон. И знайте, что в течение следующего месяца свобода вашего передвижения ограничена этой комнатой.
Виллис продолжал играть. Джим попытался заслонить его своим телом.
— Ты что, не слышал моего приказа? — спросил Хоу. — Я сказал выключить эту музыку.
Он быстро подошел к парте и дернул рычажок выключателя магнитофона. Поскольку тот уже находился в положении «выключено», то единственным результатом стал сломанный ноготь. Хоу согнал с лица недиректорское выражение и сунул палец в рот. Виллис добрался до третьего припева. Хоу обернулся.
— Каким образом эта штука получает питание? — отрывисто спросил он.
Не получив ответа, он шагнул к Джиму.
— Что ты прячешь?
Он оттолкнул Джима в сторону и с очевидным недоверием и отвращением в глазах посмотрел на Виллиса.
— Это что?
— Это Виллис, — несчастным голосом ответил Джим, стараясь говорить так, чтобы его было слышно.
Хоу не был предельно туп; постепенно до него дошло, что музыка, которую он слышал, исходила от этого странного пушистого шара, находившегося перед ним.
— А что такое «Виллис», позволь спросить?
— Ну, он это… попрыгунчик. Обитатель Марса.
В этот момент Виллис решил закончить композицию, выдохнул из себя мелодичным контральто «buenas noches» и замолк — на минуту.
— Попрыгунчик? Никогда не слышал о них.
— Их мало кто видел, даже из колонистов. Они редко встречаются.
— Лучше бы еще реже. Что-то вроде марсианского попугая, я полагаю.
— Нет, нет!
— Что значит «нет, нет»?
— Он совсем не попугай. Он говорит, он думает, он — мой друг!
Хоу наконец перестал удивляться и вспомнил о цели своего визита.
— Все это к делу не относится. Ты читал мое распоряжение насчет домашних животных?
— Да, но Виллис — не домашнее животное.
— А что же ещё?
— Он не может быть домашним животным. Домашние животные — это чья-либо собственность. Виллис — не собственность; он… это… он просто Виллис.
В этот момент Виллис решил воспроизвести все, что он услышал после танго.
— Знаешь, когда я слышу эту музыку, — произнес он голосом Джима. — Я даже забываю про старого злыдня Хоу.
— Я не могу забыть о нем, — продолжал Виллис голосом Фрэнка. — Жаль, что я не нашел в себе сил дать ему отповедь в тот раз вместе с тобой, Джим. Знаешь, что? Я думаю, Хоу свихнулся, понимаешь, на самом деле, свихнулся. Ручаюсь, что пацан он был трусливый, это-то его и испортило.
Хоу побелел. Доморощенный психоанализ Фрэнка попал не в бровь, а в глаз. Он вскинул руку как для удара, затем опять опустил ее — в неуверенности, кому его нанести. Виллис поспешно втянул все свои выступающие части и стал гладким, как бильярдный шар.
— А я говорю, что это домашнее животное, — яростно рявкнул Хоу, когда вновь обрел способность говорить. Он подхватил Виллиса и направился к двери.
Джим бросился за ним.
— Послушайте! Мистер Хоу — вы не можете забрать Виллиса!
Директор обернулся.
— Не могу, вот как? Иди спать. Утром придешь ко мне в кабинет.
— Если с Виллисом что-нибудь случится, я… я…
— Что — ты? — он остановился. — Ничего с твоим драгоценным любимчиком не случится. А теперь
