него более безразличны.
Какое ему было дело до того, что Гюре в это самое время лежал в объятиях мадам Дассонвиль, наслаждаясь её свежим и гармоничным телом? Какое ему было дело до того, что мадам Гюре от усталости и тошноты уже начала равнодушно смотреть на ребёнка, который никак не мог приспособиться к жизни? И до того, что Бассо писал уравнения на стенах своей камеры? И до того, что Лашо…
Он без усилия протянул руку, повернул выключатель, дунул, чтобы потушить масляный ночник, и закрыл глаза. Последняя его мысль была о том, что поднимается ветер и что судно накренилось на левый борт: он чувствовал это, потому что лежал, прижавшись спиной к переборке.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Лашо, лесоруб и некоторые другие пассажиры уже не ходили в тропических шлемах, и накануне вечером две-три женщины гуляли по палубе в манто.
«Аквитания» обогнула Зелёный Мыс; вода казалась более прозрачной, небо уже не таким тяжёлым, хотя разница ощущалась не очень сильно. Но всё-таки все подбодрились.
А кроме того, в то утро начинался праздник, и все сразу же почувствовали, что этот день будет не «похож л а другие.
Дети, которых набралось теперь около пятнадцати, были очень возбуждены, потому что им обещали игры. Девушки и женщины подстерегали пассажиров на каждом повороте палубы.
— Возьмёте у меня несколько билетов денежно-вещевой лотереи?
Одна мадам Бассо продала их целых двести! Она так много ходила по палубе, так много суетилась, что на спине у неё образовались пятна, а под мышками большие полукружия от пота.
Мадам Дассонвиль тоже просили помочь, но она появилась только около одиннадцати часов утра, в очень элегантном платье, небрежно держа в руках билеты. Она подошла к Лашо, который беседовал с Барбареном.
— Сколько вы у меня купите билетов, мсье Лашо? — спросила она.
Он оглядел её с ног до головы. Она оторвала билеты и положила их на стол.
— У меня уже есть билеты, — проворчал Лашо.
— Неважно. Я даю вам двадцать, ладно?
— Я вам сказал, что у меня уже есть билеты.
Она не поняла, что он говорит серьёзно, продолжала настаивать, и тогда он оттолкнул рукой билеты, которые, как нарочно, разлетелись но палубе. Мадам Дассонвиль нагнулась, чтобы поднять их, а Барбарен, сконфуженный, помогая ей, прошептал:
— У меня тоже есть билеты… Но я всё-таки возьму у вас пять…
В это время терраса бара была почти пуста, и пассажиры не поняли, почему мадам Дассонвиль стремительно прошла по палубе, сдерживая слёзы, и резко захлопнула за собой двери своей каюты.
Помощник капитана по пассажирской части вместе с матросами и стюардами подготовлял игры на вечер: собирались тянуть канат, бегать в мешках, соревноваться в бросании мяча, драться подушками, а посреди ресторана выставляли призы, собранные для денежно-вещевой лотереи. Там были главным образом флаконы с духами, купленные пассажирами у корабельного парикмахера, куклы-фетиши, несколько бутылок вина и шампанского, шоколад, наконец предметы из слоновой кости, приобретённые на стоянках и уже надоевшие своим владельцам.
У Донадьё всё утро было занято, потому что опять заболели два китайца, а кроме того, было много народа во время приёма пассажиров третьего и второго классов.
В половине двенадцатого он находился в своей каюте в обществе одной пассажирки.
— Вы можете одеться! — сказал он ей.
Часто бывало, что пассажиры, особенно женщины, вместо того чтобы прийти в лазарет, являлись к нему в каюту. И доктор, который не любил, чтобы его беспокоили, находил способ отомстить им.
На этот раз к нему пришла пассажирка, которую он никогда не замечал, полная блондинка. Ей больше подошло бы угощать чаем в маленькой провинциальной гостиной, чем в колониях. Она старалась казаться хорошо воспитанной. Чтобы извиниться за своё вторжение, она без конца произносила фразы, которых Донадьё уже не слушал.
— Вы меня понимаете, доктор, ведь довольно неприятно на корабле, где за каждым вашим шагом наблюдают и обсуждают каждый ваш поступок…
Он слушал, неопределённо глядя на неё. На ней было розовое платье, под которым колыхалась пышная грудь.
В конце концов эта дама объяснила, что она боится, не аппендицит ли у неё, и что для собственного успокоения…
— Вы знаете, как это бывает, доктор. Вообразишь бог знает что… Не можешь заснуть…
— Раздевайтесь!
Он говорил серьёзно, глядя в сторону, и делал вид, что занят другим делом, пока пациентка колебалась.
— Раздеться совсем?
— Ну конечно, мадам.
Его забавляло то, что он заставляет раздеться догола эту самоуверенную и полную собственного достоинства даму.
Он услышал шуршание ткани.
— И пояс тоже?
— Это необходимо.
И когда он обернулся, она в самом деле была голая и стояла в каюте, совсем белая, не зная, куда девать руки и куда смотреть. Плечи и шея у неё потемнели от солнца.
— Не знаю, почему мне так стыдно…
Тело у неё было полное, но крепкое, со множеством ямочек.
Иногда она наклонялась, чтобы поймать свои чулки, которые сползали вниз.
Донадьё неуверенно осмотрел и ощупал её.
— У вас ничего нет! Вы испугались, потому что у вас закололо в боку. Вы, наверное, слишком быстро поднялись по лестнице.
Тем дело и кончилось. Она одевалась и теперь уже перестала стесняться. Она говорила. Не торопилась. Пристёгивала к поясу чулки, искала своё бельё, разбросанное на кресле.
— Африка не слишком меня испортила, не так ли? Правда, я всегда следила за собой…
Она была в рубашке, когда в дверь постучали. Тут она испугалась, как будто её застали на месте преступления, и с умоляющим видом посмотрела на Донадьё.
Доктор лишь на несколько сантиметров приоткрыл дверь каюты и увидел, что в коридоре ждёт Жак Гюре.
— Я приму вас через несколько минут, — сказал он.
А пассажирка кончила одеваться, подняла с полу шпильку, посмотрела вокруг, не забыла ли она чего-нибудь.
— Сколько я вам должна, доктор?
— Вы мне ничего не должны.
— Но всё-таки… Мне неудобно…
— Да нет же! Нет!
Глаза Донадьё смеялись, но только глаза, и он представлял себе свою жертву в постели, инертно наслаждающуюся ласками. Он был уверен, что не ошибся. Это была женщина именно такого типа…
Он поискал глазами Гюре, не увидел никого в коридоре, вернулся к себе в каюту, чтобы вымыть руки, и уже вытирал их, когда снова постучали.
— Войдите!
Это был Гюре, который старался держаться уверенно, но по-видимому был смущён…