мне были только джинсы и серая от грязи спортивная майка.
– Болит? – тихо спросил я незнакомца, указывая глазами на его плечо.
Человек только зыркнул на меня пустыми серыми глазами и отвернулся. Я еще не знал, что любое проявление жалости или сострадания в тюрьме или на зоне влечет тяжелый позор и опускание в ранге.
– Я могу вам помочь, если это бурсит или застарелый вывих...
– Отвали, – без выражения ругнулся он, – лепила несмазанная.
– За что сел? – минут через сорок тихо спросил незнакомец. – Только не ври, по жизни фуфлыжник хуже педераста, пацаны все равно раскоцают.
– Сто семнадцатая часть четвертая и сто вторая часть «Е», – отбарабанил я. – Но, поверьте, я не убивал, я...
– И не насиловал, только ноги держал и свечку, – осклабился он, и во рту его заиграл ряд золотых фикс. – С твоей статьей в общак соваться – амба. Здесь «черная зона», правят авторитеты, в абвер стучать бесполезно. Гапоны обязательно стукнут обратно в камеру и тебе кранты.
– Так я же не виноват, ну совсем не виноват, понимаете...
– Дурак ты, студент... Вот для примера, какой-нибудь конкретный шпан на себя чужое дело погрузит – почет по понятиям. А дуриком сесть, да еще за бабу – это «бездорож», глупость, братва «шерстяных» не прощает. Ладно, костоправ, амбразуру прижми, может, и пронесет. И грабку посмотри, пока тебя всей камерой в дележку не долбанули.
Он расстегнул пиджак, рубаху и оголил обклеенное наколками плечо. Я ощупал дельтовидную мышцу. Обилие мастерски вытатуированных икон и церковно-славянских аббревиатур я понял весьма своеобразно, я еще не знал, что такой сюжет – принадлежность к высшей воровской касте, и решил, что передо мной оступившийся, но в душе глубоко религиозный субъект. Сустав лучевой кости был деформирован, и не вмещался в выемку. Артрит, или ревматизм... В этом случае нужно долгое и сложное лечение. Простой вывих я бы вправил, но здесь признал полное свое бессилие.
– Иди к ляду, живодер! – выругался страдалец. – Не умеешь, не лезь.
«Вокзал» готовился к ночи, кто-то выл и стучал о стену головой, симулируя помешательство, кто-то из «косарей» от нервов обгадился в штаны, и в этом углу стояла ругань и гвалт.
Я уткнул лицо в колени и зажал ладонями уши. Полтора месяца назад, на суде, я отказался от всех своих показаний и был отправлен на повторное освидетельствование в «спецпсихушку». Через месяц меня признали вменяемым. На последнем допросе взбешенная следователь прокуратуры Зуева в красках расписала мне мое будущее в «пресс-камере», пообещав, что в первую же ночь мне, как «отрицалу» с «шерстяной» статьей, выбьют все зубы и оприходуют – не таких обламывали. Ввиду такого будущего я собирался сделать что-то такое, чтобы меня почти сразу убили сокамерники. Может быть, плюну в рожу авторитету или...
Я долго не мог заснуть. За эти три с половиной месяца следствия, судебных заседаний и «лечения» я отупел и свыкся с допросами, неволей, но не с обрушившимся на меня ужасом и мраком. Я был живой, я думал, помнил, шевелился и даже временами безумно надеялся на что-то, а она лежала в земле, и ей было холодно и страшно. Я слышал ее голос, она все еще была где-то близко. И, возможно, она тоже спрашивала у неба: «За что?» В чем мы согрешили так страшно, что оказались разбиты и разметаны по разным мирам?
Но если радость и страдание должны в конце жизни уравновеситься и прийти к нулю, то, должно быть, сейчас в эту минуту я искупал радость наших встреч. И то прежнее счастье я не искуплю никакими страданиями тела и души. Я твой должник, Господи... Ты открыл мне сокровенное в любви этой девушки.
После отбоя охранники вырубили свет, и в темноте человечье стадо завыло и завозилось еще громче. А я, как всегда, когда действительность становилась невыносимой, отключился и убежал туда, откуда нас никто не в силах выгнать.
– Студент, проснись... Не спится что-то, давай покуликаем по-свойски...
Вокруг была слепая тьма, нестерпимо воняло дерьмом, тяжело, натужно дышали люди, бились в судорогах, стенали во сне.
– Что?.. Может, утром?
– Утром меня здесь не будет... Расскажи дело, как попу, а я, глядишь, и отпущу твой грех, если потрафишь...
Я как можно суше рассказал ему о своей последней майской встрече с Наей, в ночь на тридцатое мая, о том, как проводил ее до оврага, и утром проснулся на той самой коечке, в ворохе душистых, пахнущих ею простыней. А проснулся от резкого толчка в спину.
– Вставай, козел...
В окна било полуденное солнце, вокруг толпились люди в сером. Я не сразу понял, что это милиционеры. Амбулатория и маленький больничный сад были полны милиции, захлебывались яростью серые псы, пыхтели милицейские «канарейки».
Опер почти голого выволок меня в приемный покой и бросил лицом в окровавленные тряпки. Выкручивая руку, он шипел мне в ухо, что я изнасиловал и убил девушку. На меня надели наручники, пристегнули к спинке чугунной кровати и стали лупить дубинками. Били в пах, с корнями рвали волосы, долбили по щекам, выкручивали руки, я пускал кровавые пузыри и мычал, что ничего не знаю.
Меня кое-как одели. Привели понятых, какая-то старуха в черном бросалась на меня, царапала лицо и плевалась. Оказалось, что месяц назад я изнасиловал и убил школьницу в соседнем поселке Соколово. Там на месте преступления остались изобличающие меня бумаги и даже личные вещи. Опер истерично давил, обещая отдать меня на растерзание родственникам убитой, если я вздумаю отпираться.
В амбулаторию ментов приволокла служебно-розыскная собака, она и вытащила из-под крыльца одежду убитой Натальи Васильчиковой. Когда я наконец-то понял, что убитая и есть Ная, я «отключился»... Спустя годы помню только бешеные глаза опера Глинова и его хриплое: «Ну что, мудак, показания давать будешь?!!»...
«Вольтанувшегося» на первом допросе преступника опер сдал на руки следователю Зуевой. Меня бросили в уазик зверски избитым и, как думали, раскаявшимся. Все мои последующие попытки отрицать свою вину, встретиться с адвокатом или с Лягой, были безуспешны. Зуева твердила, что если я не признаюсь в совершении преступления, моя смерть в камере уголовников будет мучительной и долгой. А если признаюсь, то ни в СИЗО, ни на зоне никто не узнает о моем «букете».
Говоря тюремным языком, «на мне горели бусы». В моей лаборатории на стенах и дощатом полу была обнаружена кровь убитой Натальи Васильчиковой. Экспертиза показала, что именно я садистски насиловал девушку перед тем, как убить ее. Потом, по версии следствия, я сбросил тело с обрыва, отчего и последовала ее смерть от кровоизлияния в мозг, но и этого мне показалось мало. Я раздел ее и забросал тело валежником, после безуспешно пытался сжечь, облив бензином. Но после ливня все было мокрым, и костер сразу потух. Вода спасла ее красоту для последних, смертных объятий.
Милиционеры живо разыскали в сарае бензиновую канистру с моими отпечатками. Ее оставил Ляга во время одного из своих наездов, и я много раз переставлял ее с места на место.
Наташа погибла тридцатого мая, в день святой Жанны. Наша жизнь полнится предчувствиями, но мы почти никогда не успеваем их прочитать. Ее вещая душа уже тогда знала все. Потому она жалела и несчастного Синюю Бороду, невесть как затесавшегося в ее сердце.
Жиль де Рец, рыцарь-хранитель Жанны Д’Арк, сначала отпирался, а потом все же сознался под зверскими пытками в совершении ста сорока детоубийств, а также в колдовстве и содомии, в совершении черной мессы и чернокнижии. По обычаю, он был сначала удавлен, а затем сожжен. Могу представить его прижизненные и смертные мучения.
Во время следствия я был как человек с содранной кожей. Весь мир для меня обратился в боль, и даже летящие мимо секунды, как песчинки, оставляли на мне кровоточащий, царапающий след. Боль от пыток и побоев не шла ни в какое сравнение с этой парализующей душу болью.
На следствии оказалось, что мне «пришили» еще одну жертву, семиклассницу из Соколовской средней школы. Забитый до животного состояния, я был признан виновным в двух убийствах и изнасилованиях. Я был изобличен по всем пунктам и тупо соглашался с обвинениями, лишь бы это поскорее кончилось. Я «добровольно» согласился сотрудничать со следствием и даже показал омут на Варяжке, куда бросил какие-то недостающие милиционерам улики...
Свою «первую жертву», девчушку из Соколова, я действительно видел один раз, в начале апреля она приходила за простым лекарством, вроде аспирина, и с любопытством осматривала больничку. Я подарил ей старый стетоскоп, бинты, несколько амбулаторных бланков с моей подписью и пару пипеток, полагая, что она все еще играет в куклы. Что-то из этих предметов нашли рядом с ее телом, и я, оказывается, уже месяц был на подозрении.
С оперуполномоченным Глиновым я познакомился тогда же. Он выезжал на место убийства школьницы. Почему-то в его бригаде не оказалось врача. Он заехал за мной на милицейском уазике и привез к речной балке за Соколово для освидетельствования тела. Я помню, как дрожали мои руки; мне навязчиво хотелось одернуть ее подол, спрятать, укрыть от взглядов, от яркого апрельского солнца этого ребенка, растерзанного зверем. Труп девочки был наскоро закидан молодой травой и одуванчиками. За ремешком ее сандалии тоже желтел весенний цветок. Глинов заметил мое состояние.
– Робеешь? Я и сам долго привыкал. Жалко девку, соплячка совсем...
Когда я «взбрыкнул» на суде и отказался от своих первоначальных показаний, вся машина завертелась снова, только еще быстрее и жесточе. Я упрямо «держал стойку», и мое дело вновь передали следователю Зуевой. В сравнении с ее приемами и ухватками
