свидимся.
Я и сейчас вижу его. Подтянутый, длинноногий, ловко сбитый, в черном спортивном костюме, он обходит камеру. Шаг упругий, молодой, звериный, глаза яркие, веселые. Уже на пороге прощально вскинул правую руку, послал мне ободряющий жест и скрылся за металлической дверью с волчком.
Я понимал, что без поддержки и заступничества Вереса за мою дальнейшую житуху никто не дал бы гроша ломаного. Было видно и слышно, как нетерпеливо ожидает ночи блатная камарилья.
– Ша, отвали, братва... – крикнул откуда-то с верхней полки «вор», хозяин камеры. Я даже лица его ни разу не видел. – К первоходу будут вопросы. Зашкварить пацана недолго...
Камера готовилась к ужину, позвякивала посуда, заключенные сползали с полок и усаживались к столу строго по ранжиру. Есть не хотелось. Меня старались обходить. После ужина мою дальнейшую судьбу должен был решать «общак».
– Встань, старшие базарить будут, – после ужина «мужики», подгоняемые «шестерками», быстро освободили от посуды и вымели стол, и теперь трое заключенных сидели вокруг «дубка». Это были «отцы», равные по масти воры-рецидивисты.
Я поднялся. Я впервые видел Бабая, авторитетного вора, хозяина камеры. Смуглый, похожий на калмыка, узкоглазый и дебелый, как разжиревший атлет, он сидел, опершись о дубок сжатыми кулаками, и вел «правильную» речь. Шея его была настолько могучей, что голова терялась и выглядела досадно маленькой.
– В наш дом родной пришла малява. Уважаемые люди пишут, что ты невинен, как Дюймовочка, и в хату попал случайно, – камера залилась зоологически хохотом. – Так что же решим? Не место тебе в нашем уважаемом обществе и спать тебе «не ближе дальняка». Но, с другой стороны, уважаемые люди пишут, что ты отменный коновал, любой бубон плевком лечишь. А у нас тут что ни болт, то бубон. Значит, будет тебе от нас испытательный срок, не выдержишь, отправим к чушкам. Станешь полезным – будешь и в тюрьме достойно жить.
Вечером «отцы» чифирили. Камера замерла. В углу посапывали, притворяясь спящими, «опущенные», смирно лежали «мужики». «Чехи» держались развязнее, но и они сидели тихо. Главе общака подали высокую толстую кружку, он сделал первый хап и передал кружку по кругу. Чифирь заедали сгущенкой с «белинским», белым батоном, который протолкнул в «форточку» купленный вертухай. К ритуальному чаепитию допускались только достойные, те, у кого была подходящая масть, воры в законе, карманники, медвежатники. Прочее быдло не смело даже взирать на трапезу богов.
Мое осуждение общак признал «солдатской статьей», иначе – милицейской «прокладкой», когда засуживают заведомо невиновного, подкладывая доказательства, и фабрикуя недостающие материалы.
За новое дело я взялся с размахом и энтузиазмом. И вовсе не для того, чтобы заслужить одобрение Бабая. С некоторых пор я был довольно равнодушен к самому процессу жизни и ее качеству. Меня больше заботила достойная, истинно мужская смерть.
Терапевтом я оказался довольно слабым, многое забыл, но через день я все же составил список необходимых лекарств и витаминов, которые заключенные могли заказать в больничке, выморозить у охраны или получить в передачах родственников. «Брикеты» – лекарства в упаковках – выменивались на чай и курево в других камерах, и приходили к нам по веревочным «дорогам» из окна в окно.
Тяжелее всех болели «чехи». Все они были поголовно наркоманы и в услугах «кафира» не нуждались. Однако за порцию «божьей травы» у них можно было выменять с десяток одноразовых шприцов для уколов.
Узнав, что я хирург, Бацилла полностью переменился ко мне и стал заискивающе предупредителен.
– На, док, хайни.
Принято считать, что тюремные законы пишутся подонками. Но это как посмотреть. «Иерархия скверны» просто перевернута по отношению к обычному миру, это параллельная вселенная, со своими доблестями, законами, заповедями, ритуалами, с особым языком, критериями и ценностями, а воровские «авторитеты» вообще обитают по ту сторону добра и зла. Эти «суперзвери» по-своему честны: блюдут корпоративную тайну, чтут воровские законы и живут «положняком», даже в переполненной камере, сохраняя особое достоинство хищника в стаде травоядных. Это людоедское племенное братство. Здесь есть свои, часто необъяснимые табу и свое понятие священного, как «общак» или «слово старших», есть свои опознавательные знаки, символы власти и унижения.
Через месяц меня погнали в «блок», то есть переслали по этапу в отдаленную северную колонию строгого режима. Это была легендарная «Воркутинская Вышка», тюрьма в тюрьме.
Рядом с флигелем грохнул раскат салюта, стены вздрогнули. Я очнулся, поднял полотенце, положил его на кресло. Кто-то знал о моем прошлом и давал понять, что я под колпаком. Но на сегодняшний день это ничего не меняло. Может быть, эта злосчастная тряпка просто вывалилась откуда-нибудь? Нет, вышколенная прислуга вряд ли роняла полотенца под ноги гостям.
Я принял горячий душ, завернулся в простыни, согрелся и заснул, пока какой-то внутренний толчок не разбудил меня. Все так же розово теплился ночник. Под кроватью валялась моя сумка с шаманским имуществом и книгой Антипыча.
Спать не хотелось. Я оделся и вышел из флигеля.
Праздник стих, усадьба опустела. Тревожно шелестели деревья старинного парка. Вдоль пологого берега я спустился к воде. Залив рябило от легкого ветра, лунная дорожка дрожала, как светлая чешуя. Я торопливо разделся. За семь лет я почти забыл ощущение упругого полета в ласково-прохладной воде.
Плоский каменистый берег через несколько метров круто обрывался в глубину. От холода заломило мышцы и грести стало тяжело. Я все же заплыл довольно далеко, и холод немного отступил. Лежа на спине, я смотрел на Млечный Путь и покачивающиеся августовские созвездия. Справа от меня, в нескольких километрах от имения, моргал сонными огоньками поселок. Может быть, Петергоф. И тут я увидел пляшущие огни, целую россыпь факелов, которые стремительно летели вдоль берега в мою сторону. Я торопливо поплыл к берегу, разрезая волны острыми саженками, но огни приближались быстрее, они летели над землей. Задыхаясь, я успел выползти на мелкий берег и остался лежать, подняв из воды голову. Раздался топот невидимых коней, берег дрожал от ритмичных ударов копыт.
В свете косматых факелов по кромке воды неслись всадники на огромных черных конях. Первой я увидел Диону. С каждым тяжелым прыжком лошади распущенные волосы вздымались за ее спиной, как ведьмин плащ. Я разглядел венок из багровых измятых роз. Лицо ее было жестоким, почти безумным. Развивающаяся прозрачная туника сползла с плеча и обнажила грудь. Точеные бедра сжимали лоснящуюся конскую спину. Следом за ней скакал обнаженный Абадор, он казался черен от густой, клокастой шерсти, покрывающей грудь, плечи и даже спину. Этот джентльмен оказался гораздо более волосат, чем можно было предположить при его рафинированной породе.
Сонм балетных фавнов и вакханок с чадящими факелами в руках завершал ночной выезд. Все были пьяны или одурманены оргией, одежды разорваны, многие почти спали в седлах, их головы запрокидывались от скачки, и белки глаз пусто блестели в лунном свете. Но худосочная нагота балетных дев не шла ни в какое сравнение с роскошной красотой Дионы. Кони закружили по берегу. Абадор приблизился к Дионе, рискованно перегнулся в седле и привлек ее, целуя в грудь. Играя, она дернула повод, едва не выбив Абадора из седла.
Я долго собирал по берегу растоптанную одежду. Кое-как добрел до флигеля – в глазах пылали факелы и бились под ветром бесовские гривы. Дьяволица на черном коне призывно улыбалась.
Глава 4
Сорока на виселице
В одном стойбище пропала девушка. Спустя год она вернулась с ребенком на руках. Она рассказала, что ее увел сорк и жил с нею, как муж. Шаман осмотрел ребенка и назвал его Соркиле, «медведь-человек». Он был как человек с виду, но в нем жила душа сорка. Он не говорил, но мог зубами задрать оленя, и дети боялись его. Когда он возмужал, то стал как медведь и ушел в тундру. После он украл женщину. Среди людей изредка попадаются потомки Соркиле, но отличить их дано только шаману.
Заснул я только под утро. Сквозь вязкую дремоту слышался стук, дробный, торопливый. Я был болен, виски разламывало, но настырное постукивание в конце концов взбесило меня. Накинув вчерашний черный плащ на голое тело, я отпер дверь. На пороге стоял напудренный слуга в ливрее. Он испуганно взглянул на мою татуированную грудь, но тут же вежливо доложил, что меня ожидают к завтраку, но если я плохо себя чувствую, то он доставит завтрак в постель.
Я оделся и в сопровождении лакея отправился завтракать. За ночь по-осеннему похолодало. Мы церемонно шли по аллее под равнодушными взглядами мраморных богинь и героев, мимо беседок и кукольных «чайных» домиков, прудов с лебедями, к настоящему ампирному особняку века эдак девятнадцатого.
Сквозь цветные витражи сочилось блеклое разреженное солнце. Букеты прощально-ярких астр украшали белую с золотом обеденную залу. Мраморный пол блестел как полированный лед. Пахло утонченными яствами и накрахмаленным льном. Весь небольшой двор Дионы был в сборе: Абадор, томно-бледный, в белом костюме, мрачная, опухшая от слез Лера, в скромном клетчатом
