бы самому иметь покой. Ну и она была довольна, разъезжала по всей Европе, жила в роскошных дворцах.
— Он никогда не говорил вам о своей дочери?
— Думаю, она его не интересовала. Другое дело — маленькие мулатики, которых ему народили туземные подружки. В конце концов, он опустился так, что ни один негр не поднял бы его шлем, урони он его на дорогу.
— А как вы узнали об его исчезновении?
— Сперва мы даже не беспокоились, полагая, что он когда-нибудь объявится. Там вообще довольно трудно узнать, что случилось с человеком. Не было никаких оснований предполагать несчастный случай, но ничто не говорило и о том, что он уехал по своему желанию.
Только два года спустя я начал беспокоиться, меня охватили подозрения, и я обратился в одно американское агентство, чтобы что-нибудь о нем разузнать. В его бумагах значилось, что он родился в Санта-Крусе, в Калифорнии, недалеко от Сан-Франциско. Я знал, что в Сан-Франциско он когда-то жил. Агентство взяло с меня большую сумму, но, в конце концов, сообщило, что никакой Марш никогда не рождался ни в Санта-Крусе, ни где-либо в тех краях и что человек, о котором я запрашиваю, по всей очевидности, подделал документы. — Судя по тому, как оживился Корнелиус Де Грееф, он понимал основной смысл разговора. — Вы спросите, почему мы тогда не объявили о подлоге. Но заметьте, все это нас не касалось. У нас как было, так и осталось акционерное общество, в котором большая часть акций принадлежала некоему Сэмюэлу Маршу.
Мы не присвоили эти акции. Они были размещены в банке на его имя, единственное его имя, которое мы знали, а проценты заблокированы.
Миссис Марш страшно нас донимала. Требовала денег, скандалила, раза три посылала к нам своих адвокатов. Но все они были вынуждены признать нашу позицию правомерной. Ну а объявлять этой даме: «Марш был не Марш, поэтому и вы не миссис Марш…» — согласитесь, это не наше дело. Мы выжидали, и, как видите, правильно делали.
Дело теперь за полицией и судом. Кто был в действительности этот Сэмюэл Марш и почему он исчез, это уж вам дознаваться. Когда это станет известно, Корнелиус с нашими учетными книгами в руках будет защищать наши интересы.
Он вытащил из кармана носовой платок, тщательно вытер лоб и стряхнул с пиджака сигарный пепел.
— Отчет американского агентства при вас?
Костерманс обратился по-фламандски к Корнелиусу, тот открыл свой портфель и вытащил из него желтую папку.
— Это фотокопии. Оригиналы мы, разумеется, оставили себе. Здесь вы найдете ответ мэрии Санта- Круса, а также заверенные переводы различных документов.
— Скажите, месье Костерманс, насколько значительный был взнос Марша в акционерное общество?
— Около двух миллионов тогдашних бельгийских франков. Подсчитайте, сколько это может стоить сейчас. Когда дело поступит в суд и мы предоставим свои подсчеты, вы увидите, что сумма, которая ныне числится за Маршем, значительно превышает пятьдесят миллионов.
— Он никогда не пытался получить эти деньги, всю сумму или хотя бы часть?
— Никогда.
— Будучи в Конго, он не отдавал распоряжений автоматически отчислять какие-то деньги жене и дочери?
— Не автоматически. Он писал нам и просил перевести такую-то сумму миссис Марш в Париж, в Лондон или в другое место.
— Таким образом, она ничего не получала от общества начиная с тысяча девятьсот тридцать третьего года?
— Совершенно верно.
— Вы хорошо знали Сэмюэла Марша? Если не возражаете, будем продолжать называть его этим именем до появления новых сведений.
— Да так ведь и легче, не правда ли? Я хорошо его знал, да. Я видел его по нескольку раз в неделю целых пять лет, и мы жили в одной хибарке несколько месяцев подряд.
— Какое впечатление он производил?
— Неразговорчивого человека.
— Он был крепкого здоровья?
— Крепче, чем казался. Сильный, выносливый, хоть с виду не скажешь.
— Видели вы его грустным, унылым? Бывали у него приступы хандры?
— Не был он ни веселым, ни грустным, ни унылым. Ему был никто не нужен. Нам случалось проводить целые вечера, не проронив ни слова.
— Вы тоже молчали?
— Если я и говорил, он почти не откликался.
— Он был образован?
— Где-то учился.
— Где?
— Не знаю. Он бегло говорил на нескольких языках.
— На каких?
— По-французски…
— Без акцента?
— Совсем без акцента. По-английски, конечно. Я видел, как он говорил с англичанами в Кении, мы жили на самой границе, и его спросили, долго ли он прожил в Лондоне.
— Что он ответил?
— Что хорошо знает Англию. Говорил еще и по-турецки, об этом я узнал случайно.
— А по-испански?
— Тоже бегло.
— Он много читал?
— Я никогда не видел, чтоб он читал, разве что газеты.
— И он не рассказывал ни о своей семье, ни о своем детстве, ни о колледже или университете?
— Нет.
— О чем же он рассказывал?
— Я уж говорил вам: он совсем не разговаривал. Больше всего времени он проводил с молоденькими негритянками, из которых составил себе целый гарем. Черные даже дали ему прозвище, намекающее на его аппетиты и некоторую анатомическую особенность его тела, которой другие с удовольствием бы похвалились.
— Итак, вы решительно не знаете, откуда он мог быть родом?
— Абсолютно.
— Хотя бы из какой страны?
— Не имею ни малейшего представления. Но теперь, надеюсь, это будет легче выяснить. Вот почему я так опасался, что его успеют похоронить, и телеграфировал вам.
— Вы пробудете в Париже несколько дней?
— Только до завтра. У Корнелиуса важные деловые встречи в Анвере, а мне предстоит вплотную заняться этим делом. Директор банка ждет меня завтра.
— То есть вы не вполне уверены, что действовали правильно?
— Это дело Корнелиуса. Все выяснится перед судом. Лично я совершенно спокоен.
— Можно узнать, где вы собираетесь остановиться?
— В Итальянском отеле на бульварах. Я всегда там останавливаюсь.
Забыв, что собеседник уже отказался от предложенной сигары, он снова протянул ему раскрытый портсигар. Потом вышел, важный, полный достоинства, а за ним, точно на поводке, привычно поспешал Корнелиус.
