Тут, как всегда, на помощь пришла газета с фотографией, сделанной американским студентом.
— Видели когда-нибудь этого человека?
Она всмотрелась внимательно, даже сменила очки, но покачала головой.
— Много у вас жильцов?
— Тридцать два. Большинство в отъезде.
— А нет ли среди них старой дамы или старой девы, одетой в черное?
— Вы говорите о мадам Лэр?
— Она в Париже?
— Уже три года, как она никуда не выезжает.
— Кто она такая?
— Весьма достойная дама, родом с севера, живет в большой квартире на левой стороне, на первом этаже. Она в этом доме уже пятнадцать лет.
— У нее широкое бледное лицо?
— Она весьма бледная, особенно когда у нее что-нибудь болит.
— И у нее плоховато с ногами?
— Как у всех старых дам. Впрочем, не только женщины страдают из-за ног!
Говоря это, она покосилась на широкие черные башмаки инспектора.
— А сейчас она там, наверху?
— Говорю вам, она не выходит.
— Не выходила ли она позавчера после полудня?
— Я не слежу за жильцами.
— У нее есть служанка?
— У нее есть кухарка и еще женщина, которая прислуживает в спальне. Мадам Лэр богата. Ее дочери замужем. До войны у нее был еще и шофер.
Бопер поколебался, но решил все-таки исполнить свой долг, пусть даже его плохо примут, и пошел вверх по лестнице, машинально бросив в рот леденец, как будто бросал в копилку грошовую монетку.
Лестница была темная, с резными деревянными перилами и заканчивалась старинной дверью, очень высокой и широкой, с двумя створками, как в каком-нибудь министерстве. Он нажал медную кнопку и подождал. Шаги раздались откуда-то издалека, как будто кто-то шел через длинную анфиладу.
Так оно и было. Он увидел две необъятные гостиные и такую же огромную библиотеку и спросил открывшую ему женщину лет сорока в кружевном чепчике:
— Мадам Лэр дома?
— Вам назначена встреча?
— Не совсем…
— Мадам Лэр не принимает.
В последний момент он успел шагнуть через порог и неохотно снова достал свой жетон, зная, что в таких кругах это не особенно выигрышная рекомендация:
— Я из полиции.
— Вы хотите поговорить с ней лично?
Служанка оставила его на лестничной площадке и пошла предупредить хозяйку. Прошло немало времени, прежде чем дверь перед ним открылась вновь.
— Мадам отдыхала. Она просит вас немного подождать.
Сесть ему не предложили, и он не осмелился плюхнуться в крытые бархатом и гобеленом кресла, которые произвели на него внушительное впечатление. Он остался стоять, чувствуя себя как в ризнице и рассматривая световые блики, игравшие на мебели и хрустале.
Это был самый богатый дом из всех, какие ему приходилось видеть. Высоченные потолки — в его домике такой высоты хватило бы на два этажа. На стенах не обои, а резные панели с росписью внутри, развешаны бронзовые бра.
Он слышал тиканье трех часов в трех ближайших комнатах, спальня же, где отдыхала хозяйка, была далеко, а кухня еще дальше, и никакие звуки оттуда не доходили.
С улицы тоже ничего не было слышно. Видимо, здесь всегда царила тишина. Даже солнце в этом замкнутом мирке было другого цвета, лучи его, пропущенные сквозь жалюзи, приобретали какую-то величавую тяжеловесность.
Бопер вздрогнул, услышав, как слева открылась дверь, которой он не заметил, и увидев прямо перед собой старую даму с волосами ослепительной белизны.
Он сразу понял, что ошибся, это, конечно, не та женщина, которая приходила на набережную Турнель в домашних тапочках и сунула консьержка букетик фиалок.
— Мне сказали, что вы хотите со мной поговорить?
Она указала ему не на кресло, а на стул, хрупкость которого так напугала его, что он только благоговейно коснулся его своими ляжками.
— Вы из полиции?
Он хотел опять протянуть свой жетон, чтобы его не приняли за самозванцем, но женщина знаком показала, что в этом нет необходимости и что она готова выслушать его.
— Прошу извинить, что нарушил ваш распорядок. В настоящий момент я веду следствие по весьма деликатному делу, насчет человека, внезапно умершего на набережной Турнель, личность которого мы пытается установить.
Смотри он ей в глаза, он не заметил бы предательской детали — ведь лицо ее, вероятнее всего, хранило безучастное выражение. Но руки, на которые он смотрел в упор, руки в затейливых белых перчатках, оставлявших открытыми половину пальцев, внезапно сомкнулись, и одна рука сильно сжала другую.
— Вы, может быть, видели его фотографию в газете?
Он поднял глаза, часто моргая, и увидел на ее лице встревоженность, растерянность. Затем опустил глаза и увидел ее ноги, обутые в тапочки из черного атласа.
— Я еще раз прошу меня извинить. Я обязан делать свое дело, не правда ли? Разрешите мне все же показать вам этот снимок.
Он встал и протянул ей газету, сложенную так, что была видна фотография.
— Он проживал в доме на набережной Турнель под именем Рене Буве.
Когда старая дама брала газету, рука ее уже не дрожала. Казалось, волнение ее улеглось.
— Вы, вероятно, инспектор?
— Да, мадам. И занимаюсь семейными расследованиям.
— А это как раз такой случай?
— Кажется, да. Когда это фото было напечатано, явилась некая дама и заявила, что узнала своего мужа, некоего Сэмюэла Марша, исчезнувшего много лет назад.
— В таком случае…
— Однако мы имеем основания думать, что и имя Марш было не настоящим.
— Он оставил значительное состояние?
— Пока еще нельзя установить, насколько значительное. Но немалое.
— Отчего же вы не садитесь? Меня утомляет разговаривать со стоящим человеком.
— Прошу меня извинить.
— Вы можете сказать, кто подал вам мысль прийти ко мне? Ведь это не случайность, не стучится же полиция во все парижские двери?
Он не покраснел, потому что кровь никогда не циркулировала в его венах так сильно, чтобы это отражалось на цвете лица, но его нижняя губа едва заметно задрожала, и он понял, что наступил решающий момент.
Главное не оробеть. Перед ним была не консьержка и не клошар, а умная женщина, стоявшая бесконечно выше него по положению.
Если он скажет правду, то наверняка никогда ничего не узнает. А лгал он неумело, она сразу заметит.
Тогда он постарался изобразить на лице неопределенную улыбку, как это, он видел, получалось у
