мастерскую?
— Нет.
— Он вставал поздно? Целыми днями шатался?
— Да.
— А иногда брал и из ваших денег?
— Наверное, да.
Люка почти не представлял себе то время, о котором ему только рассказывали, когда он еще начинал служить в полиции. Площадь Клиши, бульвар Батиньоль — все это был тогда опасный район, гнездо апашей. Девушки щеголяли в плиссированных юбках и носили пышно взбитые волосы, а мужчины дрались из-за них на ножах.
— Ламбло был таким, как все?
— Нет.
— Он хотел, чтобы вы изменили свою жизнь?
— Не то чтобы сразу.
— А Манчелли хотел, чтобы вы к нему вернулись?
— Ну да.
— Случалось Ламбло водить вас на танцы?
— Иногда. Чаще всего ходили в разные кабаре, где пели и читали стихи, возле бульвара Рошешуар.
— Его там знали? У него были друзья? — Да.
Увы, она не помнила, как назывались эти кабаре. В большинстве из них просто дразнили буржуазную публику, но были одно или два, где кипело кое-что посерьезнее, там велись разговоры об общественной справедливости и как раз в те самые годы начали собираться анархисты.
— При вас никогда не говорили о бомбах?
— Говорили.
— Ламбло?
— И он, и все остальные тоже.
В дверь постучали, и вошел инспектор, который принес Люка выцветшую розовую карточку, на которую старуха взглянула с внезапным страхом.
— Не бойтесь. Это останется между нами.
Да, конечно, дважды в неделю она обязана была приходить в полицию, почти туда, где сидела сейчас, и, как водится, иногда ее отправляли провести недельку-другую в больницу Сен-Лазар.
— Ламбло не был болен?
Видя карту в руках инспектора, она не могла не понять, о чем ее спрашивают.
— Нет.
— А вы?
— Мне везло.
— Ламбло любил вас?
— Не знаю.
Может, дело было не в любви, и он покинул Латинский квартал так же точно, как уехал когда-то из Рубэ — повинуясь зову мятежной души, в порыве усталости или отвращения.
Опуститься до площади Клиши — это была не такая уж редкость. В те времена немало сынков из хороших семейств ошивались на Монмартре и в окрестностях, причем общались не только с художниками и шансонье, но и с сутенерами, которые их виртуозно облапошивали.
Некоторые шли еще дальше, вступали в подпольные общества, члены которых бросали бомбы в машины президента или иностранных монархов.
Люка пришло в голову спросить:
— Он сочинял?
— Да.
— Книги?
— Не знаю. Он много писал. А потом читал вслух своим приятелям.
— А в газетах это когда-нибудь печатали? Подумайте хорошенько. Вспомните.
Ее распухавшие от жары ноги начали болеть, хоть она была обута в мягкие шлепанцы, но она не решалась скинуть их под столом.
Люка упорно гнул свое и продолжал подсказывать:
— А бывал он на Монмартре?
Она как раз освободила одну ногу. И повторила, смутившись, но не из-за вопроса, а из-за своей дерзости:
— На Монмартре? — И вдруг это слово осветило ее память. — Да. В одной книжной лавке…
Может, она сохранилась и по сей день? Во всяком случае, в те времена там проводились сборища анархистов, вернее, вольнодумцев, продавались их брошюры и печаталась маленькая газетка.
— В тот раз вы зашли вместе с ним?
— Да.
— Что там делали?
— Спорили. Ламбло что-то им прочел.
Она не поняла. Она вообще ничего не понимала. Ее любовник и не ждал от нее понимания. То, что она была публичной девкой, падшей ниже некуда, его устраивало, потому что отвечало его тогдашнему образу мыслей. А чтобы уж совсем порвать со всякими условностями, он, верно, сам посылал ее на панель и забирал заработанные ею гроши.
— Манчелли ему угрожал?
Это было ясно и так. Она даже не сочла нужным ответить.
— А Ламбло был вооружен?
Скорее всего, складным ножом, мода на револьверы еще не наступила.
— А потом вы с ним пошли в «Мулен-де-ля-Галет»?
— Мы только раз тогда туда и ходили.
— Манчелли поджидал вас на улице. Ламбло нанес ему удар, и вы сбежали. Что вы делали потом, до утра?
— Шли.
— По городу?
— Через весь город и дальше. Мы вышли из Парижа через Фландрские ворота. Потом долго шли за городом и, когда уж было совсем светло, сели в поезд на какой-то маленькой станции.
— Вы поехали в Бельгию.
— Да.
— У вас были с собой деньги?
— Почти не было. Только чем заплатить за два-три дня в отеле.
Они почти не скрывались, и все-таки их так и не нашли.
— Вы изменили имя?
— Да. Он велел мне говорить, что меня зовут Бланш и что я его жена.
— Вы любили его?
Не ответив, она только посмотрела на него, и впервые с тех пор, как она оказалась в этом кабинете, ее глаза снова увлажнились.
— Вы работали в кафе?
— В большой пивной на площади Брукер. Я прислуживала в зале, а он работал в подвале.
— Ему приходилось плохо?
Казалось, эти слова испугали ее, и она не сразу оправилась; должно быть, она изо всех сил пыталась воскресить в памяти прошлое.
— Вряд ли. По выходным мы ездили за город, в лес Камбр. Так, что ли, он называется?
Она была рада, что вспомнила это название, должно быть, оно связывалось у нее со счастливыми днями.
