— Он бросил вас ради другой женщины?
— Не знаю. Вряд ли. Просто уехал.
— Не предупредив вас?
— Он сказал, что уезжает в Англию.
— И не предложил вам поехать с ним?
— Нет.
— И не обещал вернуться?
Вопросы удивляли ее, словно они не имели ничего общего с тем, как было на самом деле, и она выразила это, как смогла:
Вернее всего, она и подумать не могла о чем-то его спрашивать и уж тем более вмешиваться в его дела. Он подобрал ее на улице. Жил с ней больше года. Может быть, она верила, что он убил человека из- за нее.
А потом взял и уехал, что ж, она и не надеялась прожить с ним всю жизнь.
— Он ни разу не написал вам?
— Он прислал только почтовую открытку, без подписи, с видом Лондона, там такая колонна.
— Трафальгарская площадь?
— Кажется, да, там что-то такое написано. У меня она до сих пор есть.
— И это все, что вам от него осталось?
— Еще носок.
— Вы возвратились в Париж?
— Не сразу. Сперва переехала в Анвер.
— Работать в другой пивной?
— Там и пивная, и женщины.
Люка знал такие заведения, на севере Бельгии они заменяли дома терпимости; толстые дебелые девушки подавали пиво клиентам и пили вместе с ними, садясь к ним на колени, а потом удалялись с ними в задние комнаты.
— Долго вы там пробыли?
— Довольно долго.
— Сколько лет?
Она закрыла глаза и посчитала, шевеля губами.
— Почти шестнадцать лет.
— В одном и том же заведении?
В одном и том же! У нее, в отличие от Ламбло, не было страсти менять обстановку. Наверное, она потеряла место, как только стала чересчур толста даже для Анвера или совсем увяла.
— Вы так и носили то имя, которое он вам дал? Бланш?
— Да. Я вернулась во Францию, сначала жила в Лилле.
Люка пощадил ее и не стал спрашивать, чем она там занималась.
— Потом работала в Париже, в туалете при кафе на площади Бастилии, а когда мне сказали, что я слишком стара, стала прислуживать по хозяйству.
И она до сих пор оказывала такие услуги. Беднякам. Таким же больным старухам, как сама, которым некому было помочь.
— Вы узнали его на фотографии в газете?
— Да. Я очень хотела взглянуть на него, но не посмела. Когда я разговаривала с консьержкой, как раз подошла важная дама, и я только оставила фиалки.
В кофейнике оставалось еще немного, он налил ей и подождал, пока она выпьет, успев за это время прикончить свою кружку пива.
— Ладно! Сейчас я вас отвезу назад.
— Я больше не понадоблюсь?
— Думаю, что нет. Вам только привезут на дом протокол, который я составлю завтра с утра, и вы его подпишете.
— Когда его похоронят?
— Обещаю уведомить вас об этом.
— Взаправду?
В маленькой машине полицейской префектуры он отвез ее к консьержке, где все еще дежурила сиделка, которая попыталась хоть чуть-чуть прибраться.
Люка отвез домой и ее, ведь дождь все еще шел, и ручьи уносили размокшие газетные полосы, на которых еще можно было разобрать фотографию Рене Буве.
Консьержка с набережной Турнель уже легла. С того самого случая, когда в дом проникли двое, а ей показалось, что она дернула шнурок лишь один раз, она спала неспокойно, зажигая свет каждый раз, когда аккордеонист приходил в два часа ночи, и внимательно смотрела в окно — убедиться, что это действительно он.
Сардо готовились к отъезду. Они уже забронировали комнаты в семейном пансионе в Рива-Белла, упаковали почти все вещи, и билеты на поезд были куплены на послезавтра, невзирая на протесты Венсана, не желавшего уезжать до похорон «своего друга».
— Да его, может, до конца каникул не похоронят.
— Это кто так сказал?
— Пока закончится следствие, пока убедятся, что никто больше не заявляет на него прав.
— А вдруг все-таки похоронят раньше?
Около восьми часов мэтр Гишар позвонил на площадь Вогезов.
— Извините за беспокойство, но я хотел бы рассказать вам кое-что важное.
Я уже говорил вам, что некогда состоял в деловых отношениях с мэтром Ригалем. Как раз перед ужином он позвонил мне, спросил, как мои дела, и чувствовалось, что он в некотором замешательстве. Он в Париже сейчас один, семья уехала к морю, а его задержало одно дело, и вот он узнал, что я, со своей стороны, занимаюсь им же.
Я ждал, пока он дойдет до существа дела, а сам молчал. Любопытно, что иногда был слышен еще и другой голос, женский: по всей видимости, это была миссис Марш, которая и убедила его рискнуть и позвонить мне.
Не стану передавать вам все детали по телефону и надеюсь, вы разрешите встретиться с вами завтра.
Первейшей его заботой было разведать ваши намерения. «Это, — сказал он, — жутко трудное дело, которое может доставить нам работенки и головной боли не на один год. Бог знает сколько еще человек в ближайшие дни или недели предъявят какие-нибудь иски Сэмюэлу Маршу или Ламбло, а может быть, он носил и еще какие-нибудь имена, которые нам неизвестны. Не лучше ли для обеих наиболее заинтересованных участниц держать постоянную связь?»
Вы поняли? Ему хочется, чтобы мы не оспаривали законность брака. Он уже связывался с коллегой из Панамы, узнал, что брак был заключен там, и, стало быть, по панамским законам.
Я его никак не обнадеживал. Но в конце разговора любезно сообщил то, о чем только что узнала полиция, а именно — что тот, кого называли Сэмюэл Марш, обвинялся в убийстве и разыскивался полицией еще в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. У телефона, наверное, была вторая трубка, потому что я услышал женский вскрик. Вот и все. Вы меня слушаете?
— Да. Я думаю об этой женщине, о ее дочери.
— И что вы об этом думаете?
— Что между ними развернется жестокая баталия. Как по-вашему?
— Вероятнее всего. Что ж, желаю доброй ночи. У вас в квартале так же льет, как тут у меня?
— Служанка только что сказала, что внизу закупорилась какая-то труба и во дворе целое наводнение.
— Доброй ночи…
— Доброй ночи…
