Глядя на ночную пустыню, молодая француженка тихо говорила своему возлюбленному:
— Знаешь, дорогой, скоро я обо всем расскажу миледи. Мы с ней уже много лет вместе, не расстаемся. Я не просто ее служанка — я ее подруга, и она мне доверяет.
Молодой человек крепко прижимал к себе мадемуазель и горячо шептал ей на ухо (он свободно говорил на нескольких языках):
— Я тебя люблю! Я тебя обожаю! Я хочу на тебе жениться. Мы должны уехать как можно быстрее, пока еще не поздно. Корабль отплывает в Александрию в конце недели. К весне мы уже были бы дома.
Она мечтательно вздохнула:
— Весна в Марселе!
— На извилистой улочке у моря у нас будет свой магазин и квартирка над ним. У нас будет возможность всю оставшуюся жизнь жить так, как мы хотим.
— Да, конечно, конечно! — тихо воскликнула она.
— Когда-нибудь у нас будут дети.
— Дети! — радостно повторила она.
— Я люблю тебя, cherie.
— А я люблю тебя, — ответила она. — Я скоро скажу миледи. Обещаю.
— Уверяю вас, мой муж ничего о нас не знает, — промурлыкала женщина многообещающим тоном, бесшумно скользя в темноте к его распахнутой постели.
Она уже была полураздета — двигаясь по спальне, возбуждающе скидывала с себя одежду. Мужчину действительно возбудил вид ее полуобнаженного тела.
Его серые глаза были прикованы к ее высокой упругой груди, пока женщина распускала шнуровку корсета. Его взгляд скользил по длинным и стройным ногам, когда она медленно и маняще сворачивала бледно-розовые шелковые чулки, которые вскоре полетели в сторону. Он задержал взгляд на округлой попке, когда она повернулась к нему спиной, чтобы избавиться от кружевных панталон.
Она повернулась к нему спиной не из застенчивости (они оба прекрасно это понимали), а для того, чтобы продемонстрировать ему еще одну часть ее точеной фигуры.
А потом женщина встала перед ним во всей своей красе, обнаженная, и подняла руки над головой.
— Ты — тщеславная кошечка, Амелия, — хрипловато рассмеялся ее возлюбленный.
Она не собиралась этого отрицать:
— Да, это правда.
Красивый мужчина перевернулся на бок и приподнялся, упираясь локтем в гору подушек.
— Однако я отнюдь не уверен в том, что твой муж ни о чем не подозревает.
Она подошла к кровати, где лежал мужчина, и наклонилась над ним так, чтобы ее соски скользнули по его обнаженной груди. При этом они маняще набухли.
— Хилберт стареет. И он глуп.
— Либо глуп, либо очень хитер. — Мужчина притянул ее к себе и с наслаждением провел рукой по всей спине. Поцеловав голое плечо, он добавил: — Хотел бы я это знать наверное.
Она прижалась губами к его губам. Ее язычок быстро высовывался и прятался обратно — будто кошечка лакала сливки.
— Обещаю, Хилберт ни о чем не узнает. И еще обещаю тебе: он сделает все, о чем я его попрошу.
Его белоснежные зубы обнажились в сардонической улыбке.
— Ты сучка, Амелия.
— А ты, Андре, подонок.
Граф рассмеялся.
— Возможно, именно поэтому мы так подходим друг другу. — Его голос звучал тихо и обещал наслаждение.
Ее ловкие руки нашли его плоть и начали творить с ней свое волшебство.
— Думаю, не только поэтому, — проворковала она, когда ее возлюбленный не сдержал стона удовольствия.
Глава 17
— Папа, я настаиваю, чтобы мы поговорили наедине, — заявила Элизабет отцу чуть ли не в десятый раз за неделю ее пребывания в Луксоре.
Не отрывая взгляда от черепка древнего кувшина, отец ответил, как всегда, неопределенно:
— Обещаю, что мы скоро поговорим.
Элизабет уперла руки в бока и решила не уходить из лачуги, которая служила лорду Стенхоупу чем-то вроде рабочего кабинета.
— Сейчас, папа! Мы должны поговорить здесь и сейчас.
Ей удалось наконец добиться его внимания.
Он осторожно положил на стол осколок кувшина, снял очки (как он мог что-то видеть сквозь толстый слой мельчайшей красной пыли, которая покрывала стекла?) и посмотрел прямо на дочь. Не в первый раз Элизабет подумала о том, каким усталым выглядит отец.
— Хорошо, — согласился он без всякого энтузиазма, — давай поговорим.
— Наедине.
Граф что-то быстро сказал на местном диалекте рабочим, копошившимся возле корзин, наполненных разными черепками. Рабочие закивали и поспешно вышли из хижины.
— Ты своего добилась, дочь. Мы одни. — Он устало потер близорукие глаза. — Видимо, ты хочешь говорить о твоей матери, или о Франклине, или, может быть, о Каролине…
Элизабет не хотелось выказывать неуважения, но, несмотря на свои благие намерения, она не выдержала.
— Они — ваша семья, папа. Неужели вам не важно, что с ними происходит? Неужели вам не хочется знать, здоровы ли они, счастливы ли и вообще живы ли? Неужели они ровно ничего для вас не значат?
У графа хватило совести смутиться:
— Конечно, значат.
Ей хотелось спросить: «Что они могут для тебя значить, папа? Ты уже много лет никого из них не видел. Ты даже не потрудился приехать, когда умерла Анни!».
— Вы ни слова не сказали об Анни…
Элизабет замолчала, изумившись тому, сколько горечи прозвучало в ее словах.
Лорд Стенхоуп на минуту понурил голову.
— Я не знал, что сказать.
— Вы могли бы спросить, не страдала ли она перед концом. Вы могли бы сказать мне, что молились о том, чтобы она тихо скончалась во сне. — Ее голос смягчился. — Вы могли бы пролить хоть слезинку, хоть одну слезинку и погоревать о том, что такой нежный ангел, каким была наша Анни, покинул землю.
— Я боялся, — устало проговорил он.
— Боялись? Почему?
Он вытащил из кармана замызганный носовой платок с монограммой и безуспешно попытался протереть им стекла очков. Элизабет узнала платок: он был одним из нескольких, которые она подарила отцу на Рождество много лет назад, только теперь песок, пот и глина придали ему бурый цвет.
— Наверное… — он отчаялся привести очки в порядок, — потому что не хотел слышать ответы.
Элизабет вдруг захотелось плакать. В одно мгновение они с отцом поменялись местами. Она стала родительницей, а он — малым ребенком. Ее отношение к отцу уже никогда не будет прежним.
Ее голос был полон слез:
— Ох, папа, вам ведь пятьдесят семь! Сколько же вы еще сможете убегать от жизни?
— Я не убегаю от жизни вообще. Только от той, которую я знал в Англии.
Этот ответ по крайней мере был честным.
Элизабет вздохнула и рассеянно взяла крышку древнего кувшина, лежавшую на столе. Внимательно рассмотрев ее, она, едва шевеля губами, произнесла:
— Дуамутеф.
Лорд Стенхоуп мгновенно насторожился:
