Но едва он завернул за угол сарая, как на него бросилась огромная собака. Нападение произошло так неожиданно и быстро, что Дуэйн не успел даже вытащить руки из карманов.
Сначала Дуэйн даже не понял, что это собака: перед самым его носом вдруг возникло что-то массивное, черное, рычащее – таких жутких звуков Дуэйн вообще никогда не слышал. Затем это что-то прыгнуло на него, длинные клыки сверкнули у самых глаз – и Дуэйн рухнул навзничь прямо на пружины и разбитые стекла, придавленный мощным телом разъяренного существа, которое, извиваясь и рыча, подбиралось к его горлу.
В эту секунду, прижатый огромной тяжестью к захламленной земле, не в силах пошевелиться, Дуэйн вдруг осознал только одно: он смотрит прямо в лицо смерти. Время, казалось, застыло, и он в нем тоже застыл. Собака, превратившаяся в сплошное черное пятно, нависла над его лицом, заслонила собой весь мир – он видел только ее страшную пасть и капающую с клыков слюну – и готова была вцепиться в горло.
Старик, вновь подхватив на ходу стяжку, метнулся к лежащему Дуэйну и что есть силы обрушил железяку на пса. Удар пришелся доберману под ребра и отбросил его футов на десять в сторону дома. Хриплый визг пса походил на скрежет изношенных шестеренок.
– Вставай, – прохрипел Старик, занимая позицию между Дуэйном и собакой, уже поднявшейся после падения.
Дуэйн даже не понял, к кому обращены эти слова – к нему или к доберману.
Мальчик едва успел подняться на колени, когда пес вновь бросился в атаку с явным намерением добиться своего и с таким жутким рыком, что у Дуэйна от страха свело кишки.
Но теперь на пути у добермана стоял Старик. Дуэйн увидел, как отец стремительно развернулся, перехватил стяжку обеими руками и мощным движением снизу вверх взмахнул своим оружием как раз в тот момент, когда пес пролетал в прыжке мимо него. Как ни странно, но первой мыслью, мелькнувшей в это мгновение в голове Дуэйна, была мысль о сходстве отца с игроком в бейсбол, отбивающим верхний мяч в дальний конец поля.
Удар пришелся собаке под челюсть, ее голова запрокинулась назад под совершенно невозможным углом, а тело совершило стремительное сальто назад, с глухим стуком шмякнулось о стену сарая и сползло вниз.
Дуэйн встал и, пошатываясь, прошел мимо пса. Доберман был еще жив, но Старик нанес ему еще один удар под челюсть, от которого морда собаки неестественно подпрыгнула, словно была привязана к телу невидимой веревкой. Широко открытые глаза застыли и подернулись смертной пеленой.
Черт возьми, – пробормотал Дуэйн, чувствуя, что если он не скажет сейчас что-нибудь хоть отдаленно напоминающее шутку, то просто упадет на месте и завоет, – мистера Конгде-на ждет большой сюрприз.
– Хрен с ним, с этим Конгденом, – сказал Старик, но в голосе его не было никаких эмоций. – Держись ближе ко мне.
Дуэйну даже показалось, что с тех пор, как восемь часов назад машина шерифа въехала к ним во двор, отец впервые сбросил с себя напряжение и несколько успокоился.
Все еще сжимая в руке стяжку, Старик подошел к дому и несколько раз с силой стукнул ею по входной двери. Изнутри никто не отозвался. Дверь оставалось запертой.
– Слышишь что-нибудь? – спросил Старик, постукивая пальцами по куску металла.
Дуэйн покачал головой. Вот и я тоже.
И только тут до Дуэйна дошло, о чем говорит отец: либо собака, которая лаяла внутри дома, внезапно оглохла, либо эта собака сейчас валялась мертвая там, во дворе. А значит, ее кто-то выпустил.
Старик подошел к обочине дороги и бросил взгляд в обе стороны Депо-стрит. Под деревьями стало уже почти темно. Негромкое пока завывание восточного ветра предвещало бурю.
– Пойдем, Дьюни, – позвал Старик. – Мы найдем твою книгу завтра.
Они чуть-чуть не доехали до водонапорной башни, когда Дуэйна наконец перестала бить дрожь. Вот тут-то он внезапно вспомнил кое о чем и повернулся к отцу, заранее ненавидя себя за то, что собирался сказать, и одновременно сознавая, что не имеет права поступить иначе и должен выполнить условия договора.
– Пап, а твоя бутылка?
– Хрен с ней, с этой бутылкой. – Старик покосился на сына и чуть улыбнулся. – Мы помянем Арта пепси. Вы ведь с ним пили именно пепси – так ведь? Поднимем за него тост, как полагается, расскажем друг другу разные истории, связанные с ним… В общем, устроим настоящие поминки. Потом ляжем спать пораньше, а завтра во всем разберемся. Договорились?
Дуэйн кивнул.
Джима Харлена привезли из больницы домой в воскресенье, ровно через неделю после того, как он туда, в эту больницу, попал. Левая рука по-прежнему была в гипсе, голова и грудь перевязаны, белки глаз оставались красными после кровоизлияния, и ему все еще приходилось принимать болеутоляющие лекарства. Но доктор и мама решили, что дома ему будет лучше.
Сам Харлеи не хотел домой.
Все случившееся он действительно помнил смутно, хотя и гораздо лучше, чем признавался. Он помнил, как выскользнул из дома в ту субботу на бесплатный сеанс, как отправился следом за Двойной Задницей и даже как взбирался по стене школы, чтобы заглянуть внутрь классной комнаты. Но сам факт падения – как и то, что непосредственно ему предшествовало, – Харлеи начисто забыл. Каждую ночь в больнице он просыпался с бьющимся от привидевшегося кошмара сердцем и, задыхаясь, с ломотой в висках, хватался за металлические прутья кровати. В первые ночи возле него неотлучно сидела мама, а потом он научился вызывать звонком дежурную медсестру – просто для того, чтобы рядом был кто-нибудь из взрослых. Нянечки и медсестры – особенно самая пожилая из них, миссис Карпентер, – потакали причудам «несчастного мальчика», жалели и баловали его. Они усаживались возле кровати и поглаживали Джима по коротко остриженным волосам, пока он не засыпал снова.
Кошмаров, заставлявших его просыпаться со страшным криком, Харлеи не помнил, но хорошо помнил чувство, которое оставалось после них, – и этого было достаточно, чтобы его трясло и тошнило от страха. Такое же чувство охватывало Джима и при одной только мысли о возвращении домой.
Один из маминых дружков, которого Джим впервые видел, привез их домой. Харлеи лежал на заднем сиденье «универсала» и чувствовал себя полным идиотом: даже в окно толком не посмотреть, потому что для этого нужно было приподняться, а из-за гипса ему с большим трудом удавалось оторвать голову от подушки. Каждая миля пятнадцатиминутной поездки из Оук-Хилла в Элм-Хейвен, казалось, поглощала свет, как будто машина двигалась в зону вечного мрака.
– Вроде бы дождь собирается, – заметил мамин приятель. – Одному только небу известно, как он нам нужен для урожая.
Харлен угрюмо усмехнулся. Кем бы там этот чудак ни был… Харлен уже забыл имя, которое мама в момент знакомства пробормотала так беззаботно и легко, словно сообщала о приезде давнего друга семьи, которого Харлен знал и любил. Так вот, кем бы он там ни был, только никак не фермером. Чистенький, сверкающий салон «универсала», ухоженные руки мужчины, его твидовый, городской костюмчик говорили об этом со всей очевидностью. Да и вообще выглядел он странноватенько, что называется «не в себе». Этот тип наверняка и понятия не имел, в чем именно нуждается урожай – в хорошем дожде или сильной засухе.
Они прибыли домой около шести часов – мама собиралась забрать его в два, но слегка опоздала на какую-то пару часов, – и «этот тип» сделал красивый жест, помогая Харлену подняться в его комнату. Можно подумать, что у него ноги были переломаны, а не рука. Джим сел на кровать и огляделся – все казалось очень странным и каким-то незнакомым, – пытаясь притерпеться к головной боли, пока мама побежала вниз за лекарством. До Джима донесся приглушенный разговор, затем там воцарилась полная тишина. Он представил себе поцелуй, которым обмениваются эти двое, вообразил «типа», пытающегося засунуть язык матери в рот, и ее, кокетливо отводящую правую ногу в туфле на высоком каблуке чуть вверх и назад, как она делала всегда, когда обменивалась со своими «типами» прощальным поцелуем, – Джим частенько наблюдал такую картину из окна своей спальни.
Тошнотворно яркий свет, льющийся из окна в комнату, сделал ее освещение каким-то сернисто- желтым. Джим вдруг понял, почему комната показалась ему такой странной: мать навела здесь порядок.
