Исчезли груды валявшейся по всем углам одежды, кучи комиксов, игрушечных солдатиков и поломанных моделей, загромождавшие пол. Мать вымела мусор из-под кровати, добралась даже до кипы журналов «Для мальчиков», которая пылилась там годами. С краской внезапного стыда Джим подумал, не добралась она до нудистских журналов, запрятанных далеко в кладовке. Он начал было вставать, чтобы проверить, так ли это, но головокружение и подступившая к горлу тошнота заставили его опуститься обратно. Джим положил голову на подушку. Вот черт! Ко всему прочему еще и рука опять заныла: боль в сраставшейся кости мучила его постоянно, особенно по вечерам. С ума сойти: ему даже вставили стальной стержень! Харлен закрыл глаза и попытался представить железный гвоздь размером с железнодорожный костыль, воткнутый в треснувшую плечевую кость.
«Ничего костяного в моей плечевой кости, – подумал Джим и неожиданно почувствовал, что близок к слезам. – Куда она делась, чтоб ее? Или они, чего доброго, там уже трахаются?»
Мать вошла в комнату, сияя от счастья снова видеть своего ненаглядного сыночка, своего маленького Джимми дома. Мальчику бросился в глаза толстый слой грима у нее на щеках. И духи… От медсестер и нянечек, которые сидели возле него ночью в больнице, исходил приятный легкий цветочный аромат. А мускусный запах матери заставлял вспомнить о каком-нибудь лесном зверьке – о норке, может быть, или о ласке в период течки. – А теперь прими свои таблетки, а я пойду приготовлю обед, – прощебетала мать.
Она протянула Джиму всю упаковку, вместо того чтобы положить в маленькую чашку на столе строго определенное количество таблеток, как делали это медсестры. Харлен проглотил разом три таблетки кодеина вместо положенной одной. Чтоб ее, эту боль! Мать ничего не заметила: она была слишком занята, хлопоча в комнате, взбивая подушки, распаковывая его вещи. Если она и собирается закатить большой скандал по поводу журналов, подумал Харлен, то наверняка отложит это на завтра.
И отлично. Пусть спускается вниз и жарит, что она там собиралась: мать готовила не чаще двух раз в год и всякий раз это было подлинным бедствием. Лекарство начало действовать. Харлен уже слышал шум в ушах, ощущал, как постепенно его охватывает то блаженное состояние, в котором он провел так много времени в первые дни пребывания в больнице, когда ему давали более сильные болеутоляющие средства, и был готов скользнуть в теплые, мягкие объятия настоящего кайфа.
Он что-то пробормотал. Что, дорогой?
Мать на минуту замерла с его курткой в руках, и Харлен словно издалека услышал собственный голос, невнятно произносящий какие-то слова.
– Мои друзья не заходили? – сделав над собой усилие и сосредоточившись, спросил он.
– Твои друзья? Конечно заходили, дорогой! Они страшно беспокоились о тебе и велели передать тебе пожелания всего самого лучшего.
– Кто из них?
Что ты сказал, дорогой?
– Кто из них?! – выкрикнул Харлен, но затем, взяв себя в руки, понизил голос: – Кто из них заходил?
– Ну-у… Этот милый мальчик с фермы… как его?… Дональд, кажется… Он приходил в больницу на прошлой неделе…
– Дуэйн, – поправил ее Харлен. – Но он мне не друг. Он типичный фермерский сынок, соломенные уши. Меня интересует, кто приходил к нам домой?
Мать нахмурилась, и ее пальцы забегали, как бывало всегда, когда она испытывала замешательство. Харлен подумал, что ярко-красные ногти делают их похожими на окровавленные обрубки, и эта мысль почему-то вызвала у него улыбку.
Кто? – снова спросил он. – О’Рурк? Стюарт? Дейзин-гер? Грумбахер?
Мать слегка вздохнула.
– Я не помню имен твоих милых друзей, Джимми, но они звонили, и не раз. Во всяком случае, их матери. Они все были очень обеспокоены. И особенно эта милая леди, которая работает в торговом центре.
– Миссис О’Рурк. А сам Майк или кто-нибудь другой не приходил?
Она сложила его больничную пижаму и сунула ее под мышку, будто отнести ее в стирку было сейчас наиважнейшим делом. Можно подумать, до больницы его грязные пижамы и белье не валялись здесь на полу целыми неделями.
– Я уверена, что они приходили, дорогой, но я была… ну, естественно, занята. Чуть не целые дни проводила в больнице… Дай другие дела…
Харлен попытался перевернуться на другой бок. Гипс мешал, словно неудобный нарост на левой руке, тяжелый и неподвижный. Кодеин наконец подействовал: тело стало легким и унеслось в безбрежное пространство. Хорошо бы мать оставила в его комнате весь флакон – тогда он сам решит, когда и сколько таблеток принимать. Докторам безразлично, как ты себя чувствуешь. Их не колышет, если ты просыпаешься среди ночи от ужаса и такой боли, что чуть не писаешь кипятком. Даже всем этим хорошо пахнущим нянечкам ты на самом деле до фонаря. Да, конечно, они приходят, если ты звонишь, но потом, когда их дежурство кончается, бросают тебя и, шаркая тапочками по кафельному полу, отправляются домой, чтобы там ублажать – а может быть, пилить – какого-нибудь несчастного парня.
Мать наклонилась поцеловать его. В нос Харлену ударил запах одеколона «этого типа» и сигарет, и его чуть не вырвало. Он резко отвернулся.
– А теперь поспи, дорогой.
Она, как в детстве, подоткнула вокруг него одеяло, старательно минуя гипсовую повязку, – получилось нечто вроде драпировки под рождественской елкой.
Боль окончательно отступила, и Харлен медленно уносился вдаль на волнах внезапного облегчения, впадая в оцепенение, но чувствуя себя при этом более живым, чем всю предыдущую неделю.
Еще не стемнело. В дневное время Харлен засыпал без опаски… Это чертовой темноты он боялся. Нужно немного подремать, прежде чем он заступит на свою еженощную вахту. Чтобы быть в полной боевой готовности, если
А
Действие лекарства каким-то образом освободило его разум, как будто барьеры, заслоняющие то, что произошло, – то, что он
Джим попытался перевернуться на другой бок, но наткнулся на гипс и судорожно застонал, чувствуя, как боль, словно маленькая, но упорная собачонка, тянет его за рукав. Нет, он не позволит барьерам пасть и занавесу подняться. Чем бы ни было то, что будит его каждую ночь, заставляя потеть от страха и задыхаться,
К дьяволу этих долбаных О’Рурка, Стюарта, Дейзингера и всех остальных! Хрен с ними со всеми! Разве это друзья? Кому они нужны? Харлен ненавидел этот долбаный город с его толстыми долбаными жителями и их долбаными идиотами-детками.
И долбаную школу тоже.
Джим Харлен окунулся в непрочное забытье. Серно-желтый свет уступил место красному, на обоях заиграли багровые тени… На город опускалась темнота. За окном уже слышались раскаты грома. Надвигалась буря.
Вскоре после захода солнца, сидя на перилах веранды своего дома в нескольких кварталах к востоку по Депо-стрит, Дейл и Лоренс глазели на сверкающие в почерневшем небе молнии. Родители удобно устроились рядом, на плетеных стульях. При каждой вспышке молнии они отчетливо видели плененный могучими вязами силуэт Старой центральной – ее кирпичные стены окрашивались в синий цвет. Ветер, обычно предшествующий грозе, еще не поднялся, и воздух оставался неподвижным.
Как-то совсем не похоже на начинающийся ураган, – заметил отец Дейла.
Мать пригубила стакан с лимонадом и ничего не ответила. Дышать было трудно, воздух казался тяжелым и вязким. Миссис Стюарт невольно вздрагивала каждый раз, когда яркая молния озаряла призрачным светом здание школы, игровую площадку перед ней и Вторую авеню, протянувшуюся на юг до Хард-роуд.
Дейл сидел, завороженный вспышками в небе и тем странным оттенком, которые они придавали траве, дому, деревьям, асфальту улиц. Было похоже на то, как черно-белое изображение на экране телевизора вдруг на короткое время становится цветным.
