этот последний год пролистать назад, то не случилось со мной ничего такого, что делает человека несчастным. Все события были вполне заурядными с точки зрения любого взрослого человека: меня не брали в заложники, близкие мои, слава Богу, живы и здоровы, я не разорен, дом мой не разрушен в результате прямого попадания противотанкового снаряда, и тем не менее не оставляет мысль о том, как инфантилен и хрупок мир, в котором мы устроили свою жизнь. Так же хрупок, как домик глупого поросенка, построенный то ли из веток, то ли еще из чего с надеждой пересидеть в нем природные катаклизмы. И сам я не умнее этого поросенка, раз всерьез мог считать, что жизнь, состоящая из презентаций, кофе-брейков, маркетинговых и финансовых совещаний, в результате которых появляются деньги, а с ними всякие дорогостоящие игрушки, включая и абсолютные человеческие подобия, – это и есть настоящая жизнь. Постоянно смеясь над инфантилизмом американцев, мы и не заметили, что практически перестали отличаться от них в том, что называется человеческими ценностями. Как маленькая девочка, окруженная куклами со всеми кукольными принадлежностями и увлеченная примирением куклы Джессики и куклы Терезы, не замечает родительской ссоры в соседней комнате (ну, может, останется темное облачко на периферии сознания), так и мы, увлеченные своими взрослыми играми и игрушками – покупкой нового телефона, компьютера, автомобиля, дома, яхты, самолета, интригами и интерпретацией начальственного голоса и взгляда, метаниями между теннисом и йогой, женой и любовницей, – не замечаем того, что происходит в реальном мире, который только и можно увидеть, выключив экран телевизора и компьютерный монитор. Мы не выходим из подросткового возраста. Наше взросление заканчивается половым созреванием. И чтобы мы не забывали о подростковых страхах и комплексах, нам регулярно напоминают о проблемах кишечника, простаты и потенции и демонстрируют, как далеки мы от идеальных, то есть смоделированных образцов человеческих самцов и самок. Далеки до такой степени, что лучше и не пытаться покрыть эту разницу ни за обещанные четыре недели, ни за четыре года, а сдаться сразу и выбрать что-нибудь среднее. Для среднего рода идеальных образцов пока не придумали. Его оставили нам как разрешенную лазейку.
Как ни далеки были от меня всегда теории заговоров, последние недели я не мог отделаться от мысли, что и само по себе общество потребления есть не причина происходящих с нами необратимых изменений, а следствие неспешных разговоров лет сорок назад под шум океанского прибоя на террасе роскошнейшей виллы, удивительным образом вписанной знаменитым архитектором в скалистый пейзаж крошечного острова где-нибудь на Карибах. После хорошего ужина, полюбовавшись солнечным закатом под коньяк и сигары, почему бы и не порешать судьбы мира. Всем уже очевидно, как нелепы, кровавы и разрушительны попытки так называемых радикалов что-либо изменить в окружающем мире. Если кто-то еще не понял, пусть они убьют милейшего премьер-министра, а может, и двух, этого добра не жалко. Тогда от них отвернутся даже самые либерально настроенные интеллигенты. Их не будет поддерживать никто, пока они не понадобятся снова, чтобы кого-нибудь напугать. Остается, однако, целое поколение, у которого в комнатах висят плакаты с изображением Мао и Че. «Но вы же не думаете, что они всерьез изучали труды Мао?» – «Да нет, никто так не думает». – «Перестаньте преследовать их лидеров, это самое глупое, что вы делаете. Гораздо проще их купить. Издавайте их книги, предоставьте им кафедры университетов. Скоро их перестанут слушать и читать. Они интересны, пока находятся под запретом. Сколько можно повторять одну и ту же ошибку – перестаньте их травить, лучше приглашайте на ток-шоу. И тогда, наконец, мы сможем отделить идеологию, которая нужна сотням, от того, что действительно нужно миллионам. Чего они хотят? Make love, not war, flower power[56], секс, наркотики, рок-н-ролл? Так дайте им все это. Мы понимаем, что наркотики вредны для здоровья, а революции, что, полезны? Да и музыка эта ужасная, ну так предложите им другую, другие книги, другие фильмы. У нас в руках все, неужели мы не можем воспитать одно поколение, вполне принимающее правильную систему ценностей? Имея ресурсы, которые мы имеем, всего-то нужно постоянно понижать планку. Начиная от фестивалей и заканчивая детскими книжками. Да, они какое-то время будут сопротивляться, никто и не говорит, что будет легко, но в результате мы получим потребителей, управляемых до такой степени, какая не снилась ни одному тоталитарному режиму. И им можно будет продать все что угодно. Главное – не забывать понижать планку. Например, для этого очень хороши любые семейные передачи и семейные фильмы, где добро всегда побеждает зло и всегда есть возможность выиграть миллион. Семейные программы – великое оружие, потому что в них не дети поднимаются до уровня взрослых, а взрослые опускаются до уровня детей. Вот вы любите своих внуков? А вы станете вместе с ними два часа смотреть фильм про хромую собаку? И я нет».
Я разговаривал сам с собой, прокручивал и то, и это, покуда не почувствовал, что так недолго и вовсе заговориться. Мне нужен был собеседник. Мне нужен был очень хороший собеседник, способный выслушать меня и поставить диагноз. Немногим в жизни повезло найти такого собеседника, а мне повезло, у меня он был от рождения, просто последние годы я с ним редко разговаривал. Это был мой отец.
Отец не любил электронную почту и вообще считал, что компьютер приносит в мир столько же зла, сколько и добра. Пока. В дальнейшем этот баланс должен был меняться, и не в сторону добра. Поэтому мы не переписывались и лишь иногда разговаривали по телефону. Он позвонил мне перед Новым годом, спросил, как дела, выслушал ответ, что как-нибудь при встрече, усмехнулся и сказал, что хотел бы ускорить встречу и по этой причине решил перебраться поближе ко мне. «Куда?» – не понял я. «В Европу», – ответил он, наслаждаясь произведенным эффектом. «Один?» – спросил я. «Да нет, почему. Все вместе». «А что случилось?» – спросил я. И он засмеялся в ответ: «При встрече».
Когда отец расстался с нами и уехал в Америку – или наоборот, уехал в Америку и расстался с нами, – было начало девяностых, все вокруг рушилось и будущее невозможно было предсказать и на год вперед, а все хотели перемен. Перемены происходили каждую неделю, и после стольких лет, когда вообще ничего не менялось, утоление этой жажды позволяло забыть на время о прочих человеческих потребностях. Мне кажется, что мы стали последним поколением, которому было не все равно, что происходит в стране. И в этом смысле отъезд отца я воспринимал как предательство по отношению к стране в гораздо большей степени, чем предательство по отношению к семье. Все у них с матерью разладилось в последние годы. Думаю сейчас, что виноват был он, но и ее характер с трудом допускал компромиссы – обычная история. Мне было жалко мать, терявшую год за годом интерес к жизни за пределами телевизионного экрана, но претензии к отцу носили гораздо более принципиальный характер. Столько лет эти люди мечтали о том, как развалится эта система, и вот, когда оно свершилось, уезжать? Уезжать, когда представился уникальный случай сделать что-то хорошее, нужное, полезное? Этого я не мог понять и не мог принять. Я видел, как тяжело дается отцу его решение, но это не могло быть ему оправданием. Я был очень резок и даже жесток с ним все то время перед отъездом и первые годы после. Он переживал, пытался объяснить, а я не хотел слушать. «Ты поймешь когда-нибудь, надеюсь, очень скоро, что я поступаю правильно. Я поступаю правильно для себя, и я поступаю правильно для тебя. Эйфория быстротечна, похмелье будет долгим. Я историк и буду заниматься исследованиями, а не перекрашиванием черного в белое с тем, чтобы через пять лет снова перекрашивать в черное. А именно это и произойдет. Я знаю это, потому что я ученый и всю сознательную жизнь занимался историей этой страны. В ней уже были такие периоды, когда эйфория охватывала очень малую часть населения, так называемую интеллигенцию, склонную к ней в отличие от остального населения, составляющего процентов девяносто пять, если не больше, и занятого в основном вопросами текущего жизнеобеспечения, а потому вяло реагирующего на события в центрах столиц. Так что я на основании знания истории и собственного жизненного опыта утверждаю, что нынешняя эйфория ничем, по сути, не отличается от предыдущей, разве что внешними атрибутами – автомобилями, самолетами, этими новыми компьютерами и тем, что еще придумают, что создает иллюзию свободы передвижения и свободы информации».
– То есть, по-твоему, это иллюзия, и нет никакой свободы передвижения и свободы информации? – спрашивал я, чтобы хоть как-то остановить это брюзжание.
– Конечно, есть, – смущенно отвечал он. – Но взамен потребуется пожертвовать другой свободой, иначе не бывает.
– Какой другой? – взрывался я. – Ты еще скажи, что самолеты не увеличивают свободу передвижения.
– Костя, – грустно говорил он, – давай поговорим об этом лет через десять. В чем ты прав, безусловно, так это в том, что мы все хотели развала этого режима. Мы все – это вот те самые интеллигенты, о которых я говорил. Те самые, кто хотел свержения царя в семнадцатом году. Они тоже думали, что стоит царя свергнуть, так сразу всеобщее счастье и наступит. И мы думали: не будет этого коммунизма-социализма и
