ездить в Италию. Мы брали машину, поэтому все эти тосканские красоты остались в памяти просто живописными картинками в одном ряду с долинами и замками Луары, альпийскими лугами, норвежскими фьордами. Мы охотно отвечали: «Да, был там, да, знаю, да, видел», а по сути это такой туристический фастфуд, разве что на ином уровне потребления.
В начале марта увидел совсем другую Италию. К этому времени я уже вполне освоился с новым ритмом жизни и поэтому, приехав к отцу, не испытал дискомфорта, который, безусловно, дал бы о себе знать еще год назад. Отец жил в обычном серо-желтом итальянском доме обычной тосканской деревни. Ну, может, дом был чуть побольше других. Наверняка внутри, благодаря стараниям Тессы и вложенным средствам, все было лучше, чем у соседей, но все равно это была обычная деревня, главной достопримечательностью которой стало соседство с продвинутой спа-гостиницей. По-видимому, это был компромисс между уединением и цивилизацией. «Да нет, – сказал отец, – просто тяжело было найти дом, какой мы хотели, вот и оказались здесь. А гостиница что – она никому не мешает, сейчас тут не очень много гостей, а будет еще меньше». Это было уже на следующий день. Светило солнце, но было прохладно, мы шли без цели мимо таких же серо-желтых домов по узкой дороге, по бокам росли высокие деревья, названия которых я не знал, иногда мимо проезжали машины, один раз встретился фермер на тракторе, быстро свернувший к своим еще не успевшим зазеленеть угодьям. “Buenos journo, dottore”, – помахал он отцу рукой. “Buenos journo, Leonardo”, – ответил отец. Потом с нами поздоровался старый священник, с тревогой наблюдавший за тем, как еще более старый работник, стоя на высоченной лестнице, пытается отпилить засохшую ветку почти у верхушки дерева. Кажется, они вяло переругивались, пока священник не увидел нас.
– То есть ты стал типа местный? – спросил я безо всякого желания подколоть.
– Нет, – серьезно ответил отец. – Не стал, не стану и не уверен, что хочу стать.
– Тогда зачем все это?
– Тебе не нравится?
– Гулять нравится. Жить – не уверен. Я вообще не очень понимаю, как здесь жить.
– Ну да, – охотно согласился отец, – очень правильное замечание. Но более важный вопрос – это как вообще жить, то есть зачем жить. Если на него ответишь, то с выбором места жительства становится проще. В обратном порядке можно сильно запутаться.
– И ты хочешь сказать, что определился со смыслом жизни?
– Исключительно для себя, – улыбнулся он и обнял меня за плечи. – Я уже говорил, как рад тебя видеть?
– Да, вчера после второй бутылки вина.
– Поэтому так важно повторить это сейчас, пока я трезвый.
– Спасибо, – я обнял его. – Я тоже очень рад, что приехал.
– Все заканчивается так, как должно закончиться, – неожиданно сказал он, додумывая какую-то свою мысль.
– Наверное. И в чем же твой смысл? Ты приехал сюда работать в тишине и покое, потому что не хочешь больше суеты, не хочешь больше слышать гавкающих американцев. У тебя, наверное, достаточно денег для того, чтобы дожить здесь на природе до глубокой старости и написать еще несколько книг, но ведь это же чистейший эгоизм, папа. Что здесь будет делать Тесса, что здесь будут делать ребята? Я совсем не против, чтобы ты делал то, что хочешь, но было бы лучше, если б ты объяснил.
Предыдущий день окончательно примирил меня с Тессой. В непривычной тишине старого дома со скрипучими лестницами я смог разглядеть в ней то, что отец разглядел пятнадцать лет назад, – женственность, защищенную от сиюминутных рекомендаций маркетологов всего мира. Теперь, когда ей было почти сорок и она была матерью двух подростков – сыновей, Тесса выглядела женщиной с фотографии середины прошлого века, когда все лица были непохожими, а глаза еще обладали способностью светиться от счастья. Нет, конечно, она следила за собой, занималась спортом и делала массажи, была недовольна доставшимся по наследству неравномерным распределением веса. «Ты не думай, Костя, твой папа и в шестьдесят пять, и в семьдесят найдет молодую, если захочет. Ничего его не остановит и никто. Ни я, ни ты, ни дети». – «Мне кажется, ты просто льстишь ему, чтобы он вот так вот сидел перед нами и самодовольно улыбался». – «Костя, Костя, – с усмешкой качала она головой, – ты, оказывается, не только в женщинах плохо разбираешься, но и в мужчинах». – «Наверное, это оттого, что я еще плохо разбираюсь в себе».
Мы сидели в небольшой гостиной, пили граппу, ребята уже пошли спать – рано утром Тесса отвозила их в школу во Флоренцию. Переезд на другой континент и в другой мир дался им тяжелее, в этой истории они были самой пострадавшей стороной, кроме моей личной жизни мы обсуждали возможность их поездки летом в Россию вместе с Тессой. Отец был против, но не категорично. Он мало говорил в тот вечер, говорили в основном Тесса и я, да ребята за ужином – европейский футбол был единственным, что примиряло их с этой страной, отстававшей, по их понятиям, от Америки лет на пятьдесят. Отец просто слушал, смотрел на нас и улыбался каким-то своим мыслям, а может быть, тому, что с моим появлением процесс обретения мира закончился и паззл сложился. Сложился для него, чему я был очень рад, но не был же он настолько безответственным, чтобы наслаждаться жизнью за счет своих близких. Значит, он понимал что-то, чего не понимал я. И именно это я хотел от него услышать...
– Ты помнишь наш спор перед моим отъездом в Америку? – спросил отец, когда мы повернули назад и пошли к дому. – Просто скажи мне, ты принимаешь сегодня то, что я когда-то сделал, или до сих пор считаешь, что я предал тебя, маму, великую Россию?
– Скажу так, – осторожно начал я, – сегодня я точно не стал бы тебя отговаривать.
– Сегодня ты не стал бы меня отговаривать от отъезда в Америку сегодня или сегодня – от отъезда двадцать лет назад?
– Хорошо, сегодня – от отъезда двадцать лет назад. Ты хочешь сказать, что я тогда тебя не понимал и сейчас не понимаю?
– Костя, – он положил мне руку на плечо, – перестань, я не об этом. Если ты понял, что двигало мной тогда, то поймешь, что движет сейчас. Но приготовься слушать, это будет долгий рассказ, длиннее, чем твой вчерашний, – он с улыбкой посмотрел на меня. – Хотя я предполагаю, что для Тессы ты изложил очень адаптированную версию.
– Ну, в общем, да.
– Мог бы не стараться. Она очень хорошо к тебе относится, и она мудрая женщина. Так вот. Рассказ будет длинный, и за один раз мы его не закончим. Но ведь мы наконец никуда не торопимся, правда?
Последнее замечание относилось в основном ко мне. Он, похоже, весьма и весьма радовался тому, что я больше никуда не спешу. Я пока еще не был уверен, что в этом есть повод для радости.
– Мой главный тезис, без понимания которого все остальное не очень понятно, заключается в том, что то, что мы по привычке называем кризисом, на самом деле вовсе никакой не кризис. Кризис, будь то политический или во время болезни, – это что-то достаточно быстротечное, он не может продолжаться месяцами. Тем более странно говорить о последствиях кризиса, откуда должно следовать, что он был и закончился. Когда был? Когда закончился? Политики столкнулись с непонятным явлением и пытаются объяснить его привычными терминами. У того, что сейчас происходит, две стороны – моральная и экономическая, и я полагаю, что экономическая сегодня вторична. В последние полвека все больше и больше людей втягивалось в раздувание мыльного пузыря. У любой финансовой функции уже появились первые, вторые, а потом и третьи производные, которые, как в фильмах ужасов, стали стремительно разрастаться и вести самостоятельный, причем довольно агрессивный образ жизни, стало возможным их покупать, продавать, закладывать, то есть получать за них реальные деньги. Тебе это известно лучше меня. Ты как раз один из тех, кто успешно способствовал раздуванию этого пузыря... это без всяких обид, надеюсь.
– Я внимательно слушаю...
– Хорошо. Вот оно росло, росло и лопнуло. Все испугались, потому что не знают, как теперь можно жить по-другому, да и не хотят жить по-другому. Отсюда понятная реакция властей – впихнуть в экономику столько денег, чтобы по возможности заклеить все дыры. Вопрос, откуда эти деньги взялись? Их же просто напечатали. Это то же самое, что давать тяжелобольному жаропонижающее, чтобы не было высокой температуры и не болела голова, но болезнь-то от этого не исчезает. Она является причиной температуры, а не наоборот. И эту болезнь никто не лечит, потому что не может поставить диагноз. То есть кто-то,
