наверное, знает диагноз, но он или они, скорее всего, не заинтересованы в том, чтобы его обнародовать. Болезнь слишком долго никто не лечил, все делали вид, что ее нет. Это издержки демократии: ответственность от срока до срока, дальше хоть трава не расти, а посередине срока, если рейтинги падают или чувствуешь, что могут начать падать, всегда есть возможность затеять войнушку. Мы стали слишком инфантильны, мы не хотим становиться взрослыми, чтобы не столкнуться с трудностями, не описанными в пособиях по маркетингу. Поэтому чуть что – бежим к психоаналитику. Просто для того, чтобы переложить ответственность на других. Так вот, я, конечно, не из тех, кто знает диагноз, но я знаю, что эта болезнь надолго. Бурный поток несет нас, но я не могу плыть по течению, поскольку не хочу оказаться там, куда он нас несет, а сил противостоять ему нет – ни у меня, ни у тебя, ни у кого. Есть только возможность осторожно, перебираясь с кочки на кочку, с камня на камень, вылезти на берег, обсохнуть и смотреть со стороны, как несется этот поток. Поэтому я и принял такое решение. Очень, кстати, компромиссное, потому что по-хорошему уезжать нужно было в Новую Зеландию или на Сен-Бартс, но Новая Зеландия далеко, а на Сен-Бартс нет денег.
– И ты обсуждал все это с Тессой?
– Конечно.
– И она согласилась с тобой, раз ты здесь?
– Да. Она поверила мне. У нее хорошее воспитание, и она настоящая женщина.
– Что означает...
– Что означает, что она слушает свое сердце, когда речь заходит о серьезных вопросах, и слушает своего мужчину, а не лезет искать советы в женских журналах и не обсуждает это со своей маникюршей.
– Я думал, что как раз настоящие женщины так и поступают – звонят подругам, советуются с маникюршей...
– Я понимаю, что ты шутишь, но это действительно одна из многих подмен понятий, которые произошли за последние полвека. Нет больше серьезных дискуссий, есть ток-шоу, на которых самое главное – хорошо выглядеть, быстро отвечать и смешно шутить. Я сам очень люблю шутить, но есть вопросы, которые требуют серьезного обсуждения, а к нему готово все меньше и меньше людей – в процентном отношении, я имею в виду. Людей в целом становится все больше, учителей, врачей, юристов тоже – только умных людей больше не становится, общий уровень снижается... ну и так далее.
– Ты рисуешь прямо-таки апокалиптическую картину. И это при том, что здесь такой чудесный воздух, такая вкусная еда, у тебя красавица жена, прекрасные дети... если не включать телевизор, то ничего из того, что ты сейчас разрисовал, просто не существует.
– Пока не существует. Это и есть та причина, по которой я здесь. Ты сказал про апокалиптическую картину, хорошо хоть не эпилептическую. Скажи, мне очень важно то, что ты скажешь, потому что ты принадлежишь к другому поколению, ты видишь другую картину? Какую картину ты видишь?
Мы дошли до дома. Я устал от непривычно долгой ходьбы, отец выглядел по-настоящему взволнованным. Не знаю, с кем он обсуждал грядущий апокалипсис, кроме Тессы, но сегодняшний разговор был для него действительно важен. Как всякому истинному ученому, ему нужен был оппонент, с ролью которого Тесса, по-видимому, не справлялась.
– Год назад я точно нарисовал бы тебе другую картину, – сказал я после того, как мы сняли куртки, обувь, сели за стол на кухне и я последовательно отказался от вина с сыром, фруктов и кофе и согласился на стакан воды.
– Год назад я сам бы, наверное, не решился нарисовать такую картинку, – задумчиво сказал отец, вставая из-за стола, чтобы налить себе кофе. – Но год прошел.
– Ты знаешь, я не смогу нарисовать тебе никакой картины. Твоя пугает, и это при том, что я понимаю, что вижу ее не целиком.
– Да, – сказал он, – ты прав. Полное название картины – «Конец западной цивилизации», столь же могущественной, какой была когда-то Римская империя. Только падет она от ударов варваров не с запада, как две тысячи лет назад, а с юга и востока.
– И не факт, что варваров, – грустно улыбнулся я. – Слушай, что-то ты на меня совсем тоску нагнал. Долго ждал, чтобы выговориться? Никто больше слушать не хочет?
– Да. Да, – кивнул он головой в такт моим словам, – никто не хочет слушать, никто не хочет думать, все верят в чудо. Евреи сами по себе помирятся с арабами, мусульмане в целом смирятся с нынешним распределением богатств на земле, китайцы перестанут размножаться, а начнут, так сказать, наоборот, английский язык в Америке снова станет главным, Обама принесет всем мир и покой и его выберут на второй срок, все получат наследство и начнут расплачиваться по кредитам и покупать новые автомобили, французские арабы примут решение жить на окраинах, ну и так далее... я действительно слишком загрузил тебя для первого урока. Моя ошибка.
– А что, будет еще и второй? Ты, кстати, в своем апокалипсисе ни разу не упомянул нашу с тобой родину. В ней-то какое чудо должно произойти?
– В ней должно произойти сразу много чудес, как, впрочем, и в Америке, разница лишь в том, что российские события давно уже не оказывают никакого реального влияния на мировой порядок. И если бы у России не было нефти и ракет, про нее давно бы забыли. Россия – это коммунальная квартира, единственная коммунальная квартира в подъезде, где все остальные квартиры выкупили добропорядочные буржуи, а эта никак не расселяется. Живет там такая старая бабка и говорит: здесь родилась, здесь и помру. Остальные соседи вроде бы уже согласны на окраину в отдельные квартиры переехать и top dollars[57] в придачу получить, но старуха сумасбродствует. А остальные жильцы ничего не могут поделать – даже ремонт в подъезде, потому что только договорятся, так в лифте кто-нибудь нассыт обязательно. И думают они: ну чего ремонт делать, все равно в лифте будут ссать. Так все и продолжается.
За окном остановилась машина, и из нее выскочили мои братья – Андрей и Никита, тринадцати и одиннадцати лет соответственно, в теплых куртках поверх футболок «Ювентуса». Красивые мальчики, если вообще так можно говорить о мальчиках. Они были как будто из другого мира, не того, про который с такой горечью рассказывал их отец. Такое смешение крови – русско-еврейско-ирландскоитальянской, воспитание, образование, три языка с детства, добрая любовь матери и требовательная любовь отца, а теперь и нежная любовь брата. Господи, им-то что делать со всем этим дерьмом. Я посмотрел на отца и прочел в его глазах те же мысли. Наверное, он долго-долго думал, прежде чем выбрать это самое лучшее, на его взгляд, из всех возможных худших решений.
Вечером Тесса отпустила нас в ресторан. Я предложил ей поехать с нами, но она покачала головой: «Он так долго ждал тебя, ты должен понять, что нужен ему сейчас больше, чем мы. Не старайся быть со мной лучше, чем ты есть. Ты и так хороший». Она поцеловала меня в щеку и засмеялась моему смущению: «Пойди, поиграй с мальчиками. Они так ждали, когда ты приедешь».
Когда они были совсем маленькими, играть с ними в футбол было легко и забавно, но с тех пор многое изменилось. Я уже не мог играть против двоих на газоне даже в двадцать метров, поэтому мы договорились играть по очереди один на один с одним вратарем до трех голов. К своему стыду я проиграл оба матча.
– Вы здорово научились играть, – сказал я по-английски.
– Говори с ними по-русски, – крикнул отец.
Солнце уже село, подул холодный ветер, и мы вошли в дом. «По-русски тяжело говорить?» – спросил я младшего Никиту, и он, смешно сморщив нос, сказал с непередаваемым акцентом: «Не очень».
– А я думаю, что очень, – поддразнил я его, поднимаясь с ними по лестнице наверх, где были три спальни – мальчиков и отца с Тессой. Наверху еще был кабинет отца. Внизу кроме кухни и гостиной была маленькая гостевая комната, в которой меня разместили. Комнаты братьев были обычными комнатами подростков с компьютерами, плакатами и беспорядком. Разница была, наверное, в книгах: в комнате Андрея я обнаружил даже стихи Пушкина на русском языке.
– Ты правда это читаешь? – искренне удивился я.
– Немного, – ответил он, снимая потную футболку.
– И что-нибудь знаешь наизусть?
– Изусть? – переспросил он смущенно.
– By heart.
