Маленький, кругленький, в тропической панаме, с черными запятыми усиков на простодушном круглом лице и с наганом на боку, техник-интендант старался держать себя как можно суровей. Размещая японцев на ночлег, он то и дело бдительно посматривал на них, будто они могут сейчас встать и убежать.
– Вы ведь ненадолго идете? – на полпути к квартире Климовича спросил техник-интендант. – А то ужин будет готов к двенадцати ноль-ноль. У меня приказ – значит, все! – На его толстеньком лице изобразилась строгость.
– Ненадолго, – подтвердил Артемьев и сказал, что он, собственно говоря, с женой Климовича даже и незнаком и не имеет к ней никакого поручения от мужа, потому что не предполагал, что окажется на Ундур-Хане, но раз уж попал сюда, хочет зайти.
– Ну и правильно! – одобрил техник-интендант. – Наш комиссар прилетал сюда сразу после боев, три недели назад, – собирал в клубе семьи комсостава, рассказывал им о бригаде. Трудная была задача – потери в личном составе большие, без слез, конечно, не обошлось... Но комиссар ничего, справился, хоть и недавно у нас, некадровый. – Техник-интендант проговорил последнюю фразу чуть-чуть свысока.
– А что там теперь считаться – кадровый, некадровый: бригада вон сколько из боев не выходила! Теперь у вас все – кадровые, – сказал Артемьев.
Технику-интенданту показалось, что Артемьев нарочно сказал про бои, чтобы поставить на место его, просидевшего все это время в Ундур-Хане. Он насупился, целый квартал молчал, но потом не выдержал и стал рассказывать Артемьеву, что знаком с Климовичем давно, с Белоруссии, и даже помнит, как Климович женился на своей Любови Васильевне – она тогда работала вольнонаемной машинисткой в штабе корпуса в Бобруйске.
Люба гуляла с Маей после обеда вдоль маленького чахлого палисадника перед их домом. Несмотря на все старания Любы и Русаковой, в этом году лето почти все выжгло, – только крученый паныч, семена которого еще зимой пристали покойному Русакову, поднимался по веревкам до самых окон да выжившие кусты золотых шаров желтели на фоне беленой стены.
Мая недавно научилась ходить и передвигалась самостоятельно, держась одной рукой за тонкую планку, прибитую к огораживавшим палисадник низким столбикам. Шедшая рядом, готовая подхватить ее, Люба вдруг увидела приближавшегося со стороны штаба техника-интенданта Ялтуховского и рядом с ним незнакомого, рослого, рыжеватого капитана.
При виде этого вдруг появившегося с Ялтуховским человека у Любы упало сердце. Почему незнакомый? Почему с Ялтуховским? И почему к ним? После того как Русакову с детьми недавно переселили в новую, обещанную ее мужу квартиру, здесь, кроме Климовичей, не жила ни одна командирская семья.
– А вот и Любовь Васильевна, – бойко сказал Ялтуховский, останавливаясь в трех шагах от Любы.
Перед Артемьевым, слегка нагнувшись и держа за руку смешную курносую девочку, стояла молодая красивая женщина в тапочках на босу ногу и в коротком, до колен, ситцевом, платье. У нее были встревоженные глаза.
– Знакомьтесь, Любовь Васильевна, – все так же бойко продолжал Ялтуховский. – Товарищ капитан не дальше как вчера видел вашего Константина Антоновича.
– Я надеюсь, ничего не случилось? – сказала Люба спокойным голосом, хотя в глазах ее все еще была тревога.
Говоря это, она протянула Артемьеву левую руку. Правой она держала руку дочки.
– Ровно ничего не случилось, – сказал Артемьев, пожимая руку Любы. – Просто мы с Костей старые товарищи. Я Артемьев. Я вчера его видел, а сегодня случайно оказался здесь и решил зайти – рассказать вам о нем, как говорится, из первых рук и сразу же для начала: жив и здоров, все в порядке.
– Я очень вам рада.
Артемьев увидел, что это правда – по ее глазам, в которых наконец исчезло выражение тревоги, – и подумал: он правильно сделал, не отступив от первого побуждения и зайдя к ней.
– Что ж мы стоим? Пройдемте к нам, – предложила Люба продолжая держать дочь за руку и делая возле нее круг, чтобы повернуть ее в направлении к дому.
Ялтуховский попытался взять девочку за вторую, свободную руку, но Мая вывернулась и ухватилась за ноги матери.
– Вот видите, – сказала Люба, нагибаясь и подхватывая дочь на руки, – месяц не заходили, и она уже не считает вас за своего знакомого. Надо чаще заходить.
– Заботы, Любовь Васильевна, заботы, – значительно отозвался Ялтуховский.
Они прошли через сени в комнату и сели за стол, судя по лежавшей на клеенке стопке книг и тетрадей служивший одновременно и обеденным и письменным.
– Ну, во-первых, – сказала Люба, – я и в самом деле рада вас видеть, потому что Костя вас любит и не только рассказывал о вас, но и давал читать ваши письма, всегда такие умные.
– Положим, бывали и глупые, – улыбнулся Артемьев.
– Может быть, – в свою очередь, улыбалась Люба. – Значит, глупых он мне не показывал. Вот. А во- вторых...
Она несколько секунд молчала, и Артемьев ждал: что она скажет во-вторых? Но Люба ничего не сказала, а только, прижав к себе притихшую девочку, вопросительно и, как ему показалось, строго посмотрела в лицо Артемьеву.
«А во-вторых, рассказывайте мне о нем, – прочел Артемьев в ее глазах, – вы же за этим сюда пришли».
И Артемьев стал рассказывать ей о Климовиче.
– Вы тоже редко пишете своим? – вдруг спросила Люба.
– А что вы называете редко?
– Костя мне пишет раз в месяц.
«Мог бы и чаще», – подумал про себя Артемьев, глядя на нее.
– Хотя, наверное, это потому, что мы до сих пор всегда были вместе и он еще просто не привык мне писать, – помолчав, добавила Люба.
– Придется привыкать, – встрепенулся измученный молчанием Ялтуховский. – Надо рассматривать этот вопрос философски. Теперь эпоха войн и революций, а мы люди военные.
– Ах, Ялтуховский, Ялтуховский, – укоризненно сказала Люба, – как вы легко бросаетесь словом «война»! Нате-ка вот лучше, подержите!
И она протянула дочь Ялтуховскому.
– Подержите, пока я напишу Косте записку. А вы непременно его увидите? – повернулась она к Артемьеву.
– Конечно, – подтвердил Артемьев.
Люба села за стол, вырвала лист из тетради и несколько минут писала, поглядывая на Ялтуховского, державшего девочку. Мая сначала вывертывалась, а потом, заинтересовавшись пуговицами на гимнастерке, начала поочередно тянуть их, пока наконец не оторвала одну, наверное пришитую по-холостяцки, на скорую руку.
– Вот и все. – Люба согнула вчетверо листок, положила в конверт и отдала Артемьеву.
– Разрешите откланяться. – Артемьев поднялся со стула.
– Подождите, я Ялтуховскому пуговицу пришью, а то еще встретит дежурный по гарнизону и из-за моей Майки на губу посадит. – Люба взяла дочь у Ялтуховского, поставила на пол и обратилась к Артемьеву: – Давайте сюда руку. Можете даже палец, чтобы держалась. И ходите с ней взад и вперед по комнате, больше от вас ничего не требуется.
– А захочет ли она? – с опаской спросил Артемьев.
– Ничего, она готова бегать с кем угодно.
И действительно, Мая, даже не оглянувшись на Артемьева, а лишь почувствовав его руку как надежный предмет, за который можно держаться, засеменила с такой быстротой, что он побежал за ней через комнату и едва успел повернуть, чтобы она с разлету не ткнулась носом в стену.
Пока Артемьев бегал по комнате, Люба пришивала пуговицу стоявшему по стойке «смирно» Ялтуховскому. Пришив пуговицу, она на ходу переняла дочь у Артемьева и посадила себе на плечо. Артемьев невольным жестом потер руку, затекшую от непривычного занятия.
– Такой большой – и уже рука затекла, – сказала Люба. – А хотите посмотреть, каким вы были?
