хотелось показывать японцам, что он раздосадован, – это лишь доставило бы им удовольствие.
– Может быть, вы хотите пока посмотреть на ваших солдат? – как ни в чем не бывало предложил он. – Их уже выгружают из самолетов.
– Благодарю вас, – согласился японец, – я хотел бы это сделать.
Артемьев пошел впереди, за ним, придерживая мечи, шли оба японца. Иванов замыкал шествие.
– Где вы учили русский язык, господин полковник? – спросил Артемьев. – В академии?
– А разве я хорошо говорю по-русски?
– На мой взгляд – превосходно.
– Благодарю вас. Я был помощником военного атташе в Москве.
– Давно?
– Если мне не изменяет память, с тысяча девятьсот тридцать пятого по тысяча девятьсот тридцать восьмой год.
«Несколько раз ходил мимо него на парадах», – подумал Артемьев.
– А где вы учили японский язык? – в свою очередь, спросил японец. – Вы так прекрасно пользовались им две недели назад, когда мы впервые встретились и вы были еще младшим лейтенантом.
Артемьев повернулся к японцу и, улыбаясь, посмотрел ему в лицо.
– Начинал в Москве, а здесь укрепил познания, разбирая взятые на поле боя офицерские сумки, карты и документы.
– Наверное, однообразное чтение? – улыбнулся японец.
– А главное – бесконечное. Мне даже временами казалось, что в ваших Седьмой и Двадцать третьей дивизиях двойной комплект офицеров.
Говоря это, Артемьев знал, что не так уж далек от истины: 7-я и 23-я японские дивизии действительно к началу боев имели сверхкомплект офицерского и унтер-офицерского состава.
Пока Артемьев, Иванов и японцы дошли до того конца поля, где сели самолеты, две машины успели подняться в воздух, а третья выруливала. На месте оставался только четвертый самолет – пассажирский, на который предстояло погрузить возвращавшихся из плена наших, – Артемьев заранее знал, что их будет всего двое.
Семьдесят девять японцев были уже выгружены и лежали на поле ровно, как по линейке, в два ряда. Все носилки были новенькие, трофейные, японские, специально доставленные для этой цели в Читу. Раненые были забинтованы белоснежными бинтами и одеты в чистое белье и новенькое, с иголочки, японское обмундирование из числа захваченных на Халхин-Голе пятнадцати тысяч ненадеванных комплектов. У тех, на кого обмундирование нельзя было надеть из-за лубков, оно, сложенное по складкам, лежало сзади, под подушкой. Каждый раненый был закрыт до пояса новеньким японским ярко-зеленым одеялом, а в ногах у каждого лежала ненадеванная шинель.
По концам обеих шеренг стояли четыре больших ящика, битком набитых трофейными продуктами – галетами, консервами соевым шоколадом и даже бутылками с японским виски.
Во всем этом чувствовалась скрытая ирония, адресованная не самим пленным, а тем, кому предстояло принимать их.
«Забирайте ваших солдат, господа генералы и офицеры! – как бы говорила вся эта картина. – Забирайте вместе с вашими шинелями и вашими одеялами, вашими носилками и вашими продуктами! Забирайте и больше никогда не возвращайтесь сюда, если не хотите еще раз пережить Халхин-гольский позор!»
Мельком оглядев ряды носилок и на секунду задержав взгляд на ящиках с продуктами и вином, японский полковник высоко поднял голову и, придерживая рукой меч, быстро пошел вдоль носилок на своих коротких, крепких, пружинящих ногах.
– Если ваши летчики забыли взять с собой продукты, – сказал Артемьев, когда они дошли до стоявших в конце шеренги ящиков, – то вы можете взять все это, мы специально приготовили.
– Очень большое спасибо. – Полковник ненавидяще улыбнулся и, круто повернувшись, пошел назад между двумя рядами носилок.
Теперь Артемьев шел позади него. Проход между носилками был узкий. Справа были накрытые одеялами ноги; слева – запрокинутые на подушки лица, с глазами, закатывавшимися вверх, как только на них падала тень от фигуры полковника, шедшего первым.
Все раненые молчали. Только один, – должно быть, с ампутированными ногами, потому что одеяло ниже колен совершенно плоско лежало на носилках. – когда мимо него проходил полковник, хрипло и жалобно спросил по-японски:
– Господин полковник, что с нами будет?
Полковник вместо ответа очень быстрым, почти молниеносным движением отпустил меч, который он до этого придерживал на ходу, и меч, отскочив от коленки полковника и подпрыгнув в воздухе, коротко и сильно ударил раненого концом ножен по голове.
Артемьев, шедший на два шага позади, мог поклясться, что все это было сделано нарочно, но полковник сквозь зубы пробормотал японское извинение и на ходу повернулся к Артемьеву, уже снова придерживая меч рукой.
– Очень неудобная вещь, – сказал он. – Всегда что-нибудь случается. Варварская традиция, не правда ли? – И, улыбнувшись, пошел дальше.
– Ах ты сволочь белогвардейская! – громким шепотом возмутился Иванов.
– У вас же инструкция – не вступать с ними в переговоры, – тоже шепотом, оборачиваясь на ходу, сказал Артемьев.
– А я не с ними вступаю, а с вами.
– А они слушают.
– А черт с ними, пусть слушают, – сказал Иванов. – Все равно ихний рабочий класс когда-нибудь их к стенке поставит!
Наконец все гуськом дошли до конца прохода между носилками и остановились; в небе нарастал прерывистый гул, и Артемьев, повернувшись на восток, увидел четыре низко шедших японских транспортных самолета. Через несколько минут они сели. Три оказались пустыми, из четвертого сначала вышли двое японских военных врачей, потом высыпало полтора десятка солдат, и лишь после этого санитары вынесли на носилках двух наших тяжелораненых, подлежавших передаче. По списку Артемьева, одни из них был лейтенант-танкист Дремов, другой старший сапер Колесов.
Первым вынесли лейтенанта. Его наголо обритая голова была беспомощно, как у подстреленной птицы, закинута за край носилок.
– Одна нога ампутирована до таза, – сказал подошедший вместе с Артемьевым к самолету наш военврач, приподнимая оборванную шинель, которой прямо поверх перевязок, без простыни, был накрыт раненый. – И, кажется, начался гнойный процесс, – добавил он, хотя Артемьев уже и сам почувствовал запах гниющего тела.
Лейтенант облизал губы, открыл глаза, увидел наклонившиеся над ним лица Артемьева, врача и танкиста, попробовал приподнять голову, не смог и бессильно заплакал.
– Ну и гады! – сквозь зубы выдохнул Иванов, глядя вверх и как будто ни к кому не обращаясь, но в то же время нарочно тесня плечом стоявшего рядом с ним японского полковника.
– Что? Как вы сказали? – отодвигаясь, спросил японец.
– Ничего он не сказал, – ответил Артемьев, заслоняя собой Иванова и за спиной делая ему рукой жест, чтобы он отошел. – А вот я... – Он уже увидел вторые носилки – со старшиной Колесовым, грязным, небритым, полуголым, лежавшим тоже под рваной шинелью, в гимнастерке с выдранным до плеча рукавом – Я не приму от вас в таком виде наших раненых.
– Как? Почему? – быстро заговорил полковник. – Мы же сдаем их так, точно так, как они попали к нам в плен.
– Не приму, – упрямо, с ненавистью повторил Артемьев – пока врачи не составят с моим врачом акт о состоянии ранений и об антисанитарном виде, в каком доставлены люди.
– Такие акты не входили в соглашение, – холодно возразил японец.
– Начинайте писать акт, – повернулся Артемьев к нашему военврачу.
– Это произвол, – сказал полковник. – Мои военные врачи не будут подписывать такой акт.
– А не будут – так не будет и обмена пленными, – сказал Артемьев и увидел, как лежавший вместе с
