серьезные неудачи. Впал в отчаянье, уничтожил неудавшуюся поэму «Ганс Кюхельгартен». Если верить петербургскому фольклору той поры, писатель сжег и другие рукописи. Литературному Петербургу был известен смешной анекдот, согласно которому Гоголь однажды пришел к Жуковскому, чтобы спросить мнение о своей новой пьесе. После сытного обеда – Жуковский любил хорошо покушать, причем любимыми блюдами поэта были галушки и кулебяка, – Гоголь стал читать. Жуковский, любивший вздремнуть после обеда, уснул. «Я просил вашей критики… Ваш сон – лучшая критика», – сказал обиженный Гоголь и сжег рукопись.
Жил Гоголь в доме № 39 на Казанской улице. В описываемое нами время дом принадлежал известному петербургскому каретному мастеру Иоганну Альберту Иохиму. Этот дом никогда не был похож на пустующий средневековый замок, наполненный бестелесными призраками. Напротив, он всегда был битком набит множеством весьма конкретных обитателей. Н. В. Гоголь, поселившийся в апреле 1829 года на четвертом этаже дома Иохима, сообщает в одном из писем, что «дом, в котором я обретаюсь, содержит в себе 2-х портных, одну маршанд де мод (модистку), сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, декатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку и, наконец, привилегированную повивальную бабку». Как видим, самый обыкновенный доходный дом.
И тем не менее, история петербургского городского фольклора приписывает именно этому дому славу дома с привидениями. Скорее всего, это можно объяснить тем, что сама улица в начале XIX века заселялась в основном ремесленниками-немцами. Здесь постоянно слышалась немецкая речь, из уст в уста передавались средневековые немецкие легенды, некогда вывезенные с родины, детям читались немецкие сказки, в повседневном быту бережно сохранялись традиции далекой Германии. И мысль о привидениях именно здесь могла оказаться вполне естественной и привычной. Таким образом почва для сюжета с мертвыми душами, подаренного, как известно, Гоголю Пушкиным, была хорошо подготовлена. Оставалось придать ему литературную огранку.
Отсюда нетрудно предположить, что жизнь в доме с привидениями и работа над романом о мертвых душах не могли не сказаться на дальнейшей судьбе и самого писателя. Если верить легендам, Гоголь всю жизнь боялся быть похороненным еще до смерти, например, во время летаргического сна. Его смерть действительно окутана суеверной тайной. Как известно, умер он от сильного истощения. В феврале 1852 года, «будучи во власти мистических видений», он сжег рукопись второго тома «Мертвых душ», затем, как утверждает фольклор, отказался от еды, слег и через несколько дней скончался. Однако существует одна маловероятная легенда о том, что эта смерть была клинической и его просто «предали земле раньше времени», до наступления биологической, необратимой кончины. Говорят, что при перезахоронении тело Гоголя нашли перевернутым в гробу, а руки – с искусанными пальцами и множеством заноз под ногтями. Будто бы Гоголь очнулся от летаргического сна, понял, что закопан живьем, и стал стучать и биться о стенки гроба. И только потом умер уже окончательно.
Крупный петербургский скульптор Михаил Иванович Козловский широко известен в Петербурге как автор памятника А. В. Суворову на площади перед Троицким мостом и скульптуры «Самсон, разрывающий пасть льва» в композиции Большого каскада Нижнего парка Петродворца.
Козловский преподавал в Академии художеств, которую закончил в 1773 году. После его смерти в стенах Академии зажила мрачноватая легенда о том, что по ночам, во время сильных наводнений, призрак скульптора приходит к дверям Академии и стучится, прося отворить ему. Разобрать человеческий голос в шуме дождя и ветра трудно, но швейцары утверждают, что при желании можно распознать слова: «Я стучу, я – скульптор Козловский, со Смоленского кладбища, весь в могиле измок и обледенел. Отворяй».
Козловский действительно был похоронен на Смоленском кладбище, на Васильевском острове, недалеко от Академии художеств. В 1930-х годах его прах был перенесен в Некрополь мастеров искусств Александро-Невской лавры. А легенда до сих пор бытует среди сотрудников и студентов Академии. Будто бы и сейчас нет-нет, да и постучит в дверь преподаватель Академии из XVIII века Михаил Козловский.
Современницей скульптора Козловского была знаменитая актриса Прасковья Ивановна Жемчугова. Ее настоящая фамилия – Ковалева. Жемчугова – сценический псевдоним. Под этим именем Прасковья Ивановна вошла не только в историю русского театра, но и в родовую биографию графов Шереметевых. С 1779 по 1798 год она выступала в подмосковном крепостном театре Шереметевых в Кускове. Кроме актерского мастерства Жемчугова обладала прекрасным сопрано. Была хорошо образованна. Знала французский и итальянский языки.
В середине 1790-х годов в жизни Жемчуговой произошли неожиданные перемены. В нее страстно влюбился владелец усадьбы граф Николай Петрович Шереметев. В 1796 году, после воцарения Павла I, Шереметев переехал в Петербург. Вместе с ним в столицу прибыла Жемчугова. Попытки узаконить совместное проживание успехом не увенчались. Павел отказал Шереметеву в праве обвенчаться со своей бывшей крепостной. Обвенчались тайно. Готовились к свадьбе. Перестраивали дворец на Фонтанке. Пристраивали так называемый «Свадебный флигель». Но случилось несчастье. Вскоре после рождения сына Прасковья Ивановна умерла. Граф был в отчаянье. Установил в саду «Фонтанного дома» бюст своей любимой, но жить в Петербурге уже не смог. Вернулся в Москву. Основал знаменитый Странноприимный дом, будто бы в память о Жемчуговой.
А старинные стены «Фонтанного дома» в Петербурге до сих пор хранят память о своей безвременно скончавшейся молодой хозяйке. В саду живы две липы, по преданию, посаженные лично Прасковьей Ивановной, хотя оба дерева явно более позднего происхождения. И, как утверждают современные обитатели Шереметевского дворца, время от времени в дворцовых покоях можно встретиться с мелькающей тенью бывшей крепостной актрисы, ставшей некогда женой графа и обер-камергера двора его императорского величества Шереметева.
Недалеко от Шереметевского дворца, по другую сторону Невского проспекта, на улице, носящей имя одной из центральных фигур петербургской музыкальной жизни 1860 – 1870-х годов, видного композитора, пианиста и дирижера, основателя Русского музыкального общества и Петербургской консерватории Антона Григорьевича Рубинштейна, и сегодня можно встретить отчетливый призрак с характерными чертами этого незаурядного человека, хорошо известными по портретам. Ни с кем другим спутать его нельзя. По свидетельству современников, Рубинштейн был «небольшого роста, коренастый, с огромной гривой волос». Внешне он напоминал знаменитого композитора Людвига ван Бетховена, умершего в 57-летнем возрасте за два года до рождения самого Рубинштейна. Неслучайно в Петербурге его искренне считали незаконным отпрыском немецкой знаменитости. Рубинштейн не спорил. Видимо, ему, как композитору и музыкальному деятелю, льстила эта невероятная расхожая легенда.
В музыкальном Петербурге Рубинштейн представлял так называемое западное, то есть европейское направление в музыке, противопоставлявшее себя лжепатриотам и откровенным националистам из лагеря апологетов «Могучей кучки». Понятно, что это не оставалось безнаказанным. Как только не издевались истинные русские патриоты над Рубинштейном. Благо, фамилия была подходящей. Для них он был и «Тупинштейном», и «Дубинштейном», не брезговали при этом и антисемитскими выходками.
Однако история в конце концов все расставила по своим местам. Рубинштейн получил истинное признание.
Его имя присвоили улице, где с 1887 по 1891 год он проживал в доме № 38 и где девизом одного из праздников, регулярно проводимых на этой улице, стал броский и выразительный лозунг: «В каждый дом – по Рубинштейну!»
